Среди просачивающихся тучных и теплых испарений долины Вар в ту пору года, когда, казалось, простым слухом можно было уловить течения соков под слоем удобрения, даже самая мечтательная любовь не могла не разгореться в страсть. Сердца, готовые принять ее, пребывали под властью окружающей природы.

Пролетел над ними июль, а потом настала термидорианская жара, словно природа хотела состязаться со страстью, сжигающей сердца на мызе Тэлботейс. Воздух, такой свежий весной и ранним летом, стал недвижным и расслабляющим. Душные тяжелые ароматы вызывали головокружение, а в полдень долина, казалось, замирала в обмороке. Верхние склоны пастбищ побурели от африканского зноя, но там, где журчали ручьи, трава была ярко-зеленой. Клэр томился от жары, и его сжигала нарастающая страсть к молчаливой и кроткой Тэсс.

Миновала дождливая пора, и в предгорьях наступила засуха. Когда фермер Крик возвращался домой с базара, колеса его двуколки подбрасывали рассыпающуюся в порошок иссохшую землю и за ними белыми лентами тянулась пыль, как будто подожгли тонкий пороховой шнур. Коровы, измученные оводами, перепрыгивали через-изгородь загона; с понедельника по субботу у фермера рукава рубахи были засучены выше локтя; приходилось открывать не только окна, но и двери, чтобы хоть как-то освежить воздух в доме; а в саду дрозды забивались под кусты смородины, наподобие скорее четвероногих, чем крылатых созданий. В кухне мухи, ленивые, назойливые, бесцеремонные, появлялись в самых неожиданных местах, ползали по полу, забирались в ящики, садились на руки доильщиц. Разговоры шли больше о солнечных ударах. Сбивать масло, и в особенности сохранять его свежим, было более чем неблагодарной задачей.

Коров не загоняли на мызу, а доили их на лугу, где было прохладнее. Днем животные покорно следовали за тенью хотя бы самого маленького деревца, по мере того как она ползла по земле вокруг ствола, двигаясь вместе с солнцем; а когда приходили доильщицы, коровы не могли стоять смирно, осаждаемые мухами.

Однажды после полудня четыре или пять не выдоенных еще коров отошли от стада и стояли за углом изгороди; среди них были Толстушка и Старая Красотка, которые предпочитали руки Тэсс рукам всех других доильщиц. Когда, выдоив корову, Тэсс поднялась со скамеечки, Энджел Клэр, следивший за ней, спросил, не займется ли она этими двумя. Тэсс молча кивнула и, держа скамеечку в вытянутой руке, а подойник у колена, направилась к коровам. Вскоре из-за изгороди донесся плеск молока Старой Красотки, стекающего в подойник, и Энджелу захотелось пойти туда и выдоить одну из непокладистых коров, отбившихся от стада, так как теперь он доил не хуже самого Крика.

Все мужчины и многие женщины во время доения упирались лбом в бок коровы и смотрели в подойник. Но некоторые — в особенности те, что были помоложе, — поворачивали голову в профиль. Так делала и Тэсс Дарбейфилд: прислонившись виском к корове, она рассеянно смотрела в дальний конец луга, словно погрузившись в размышления. Так она доила и Старую Красотку, а лучи солнца падали на нее, освещая ее фигуру в розовом платье, белый чепчик с оборками и профиль, напоминающий камею, вырезанную на буром боку коровы.

Она не знала, что Клэр последовал за ней и, сидя подле своей коровы, не спускает с нее глаз. Голова ее была неподвижна, лицо застыло; казалось, она погружена в транс и ничего не видит, хотя глаза ее и открыты. Застыло все, только Старая Красотка махала хвостом да чуть заметно двигались розовые руки Тэсс, словно пульсировали ритмично, подобно бьющемуся сердцу.

Каким милым казалось ему ее лицо! В нем не было ничего эфемерного — жизнь, живое тепло, подлинная плоть. И ярче всего выражалось это в ее губах. Ему и раньше случалось видеть глаза почти такие же глубокие и выразительные, такие же нежные щеки, такие же изогнутые брови, безукоризненно вылепленные подбородок и шею — но никогда ни на одном лице не видывал он таких губ. Любому юноше, хоть сколько-нибудь пылкому, достаточно было увидеть эту алую, чуть приподнятую верхнюю губу, чтобы потерять голову, влюбиться, сойти с ума. Никогда не видывал он ни у одной женщины губ и зубов, которые так настойчиво напоминали бы ему старое, времен Елизаветы, сравнение: «Розы, наполненные снегом». Влюбленный мог смело назвать их совершенными. И, однако, они не были совершенны. И это легкое несовершенство придавало им особую живую прелесть.

Клэр столько раз изучал очертания этих губ, что всегда мог мысленно их себе представить; сейчас он снова видел эти губы — живые, алые, и словно ток пробежал по его телу, дрожь охватила его, он был близок к обмороку, как вдруг, в силу какого-то таинственного физиологического процесса, самым прозаическим образом чихнул.

Тогда она осознала, что он наблюдает за ней, но не изменила позы, хотя мечтательно-задумчивое выражение исчезло, и внимательный взгляд легко мог уловить, как кровь медленно прилила к ее щекам, а потом отхлынула, и только розовая тень осталась на лице.

Волнение, охватившее Клэра, словно он услышал голос с неба, не утихло. Принятые решения, сдержанность, осторожность, опасения — все отступило, как потерпевший поражение батальон. Он вскочил с места — пусть корова если ей вздумается опрокидывает подойник, — быстро подошел к той, которая так влекла его, и, опустившись перед ней на колени, крепко обнял ее.

Тэсс была застигнута врасплох и, не задумываясь, отдалась его объятию, как чему-то неизбежному. Едва она увидела, что это действительно он, ее возлюбленный, губы ее раскрылись, и, охваченная безотчетной радостью, она прижалась к нему и вскрикнула, словно в экстазе.

Он готов был поцеловать эти притягивающие его губы, но удержался, чувствуя себя виноватым.

— Простите меня, Тэсс, дорогая! — прошептал он. — Я должен был спросить… Я… я не знал, что делаю. Я не хотел быть дерзким. Я предан вам всей душой, Тэсси, милая!

Старая Красотка в недоумении оглянулась; видя, что подле нее вопреки всем обычаям, установившимся с незапамятных времен, сидит не один, а двое, она сердито подняла заднюю ногу.

— Она сердится… не понимает, что случилось… она опрокинет подойник! — воскликнула Тэсс, мягко отстраняя его. Она следила за движениями коровы, но занята была только собой и Клэром.

Потом Тэсс поднялась со скамеечки, и они стояли друг подле друга; его рука все еще обвивала ее талию. Глаза Тэсс, устремленные вдаль, наполнились слезами.

— О чем вы плачете, милая? — спросил он.

— Ах, не знаю! — грустно прошептала она.

Опомнившись и осознав, что случилось, она заволновалась и попыталась выскользнуть из его объятий.

— Да, наконец я выдал свои чувства, Тэсс, — сказал он, печально вздохнув и невольно давая понять, что сердце его опередило рассудок. — Вряд ли нужно говорить, что я люблю вас искренне и горячо. Но я… сейчас я не скажу больше ни слова… это вас расстраивает… а я потрясен не меньше, чем вы. Вы не подумаете, что я воспользовался вашей беспомощностью… был слишком стремителен, безрассуден? Не подумаете?

— Я ничего не могу сказать.

Он выпустил ее из своих объятий, и минуты через две оба уже доили коров. Свидетелей не было, никто не видел этого объятия. Когда фермер спустя несколько минут забрел в этот уединенный уголок, ничто не показывало, что эти двое, разделенные внушительным расстоянием, были друг для друга больше, чем простые знакомые. Однако с тех пор, как Крик в последний раз их видел, произошло событие, которое — пока оно длится — изменяет облик вселенной для двух людей; если бы об этом событии ведал фермер, он, как человек практический, отнесся бы к нему презрительно; однако основывалось оно на стремлении более стойком и неодолимом, чем все так называемые практические предпосылки. Отдернута была завеса; отныне перед каждым из них открывался новый горизонт — на краткий срок или на долгий.

Когда спустились сумерки и та, что завоевала его сердце, удалилась в свою комнату, Клэр, не находя покоя, вышел в темноту.