К несчастью, вскоре после того, как назначили день свадьбы, у Перси прорвался воспаленный аппендикс и он умер от перитонита. Ему было всего двадцать шесть лет, и похороны вышли ужасные – из тех, что заново бередят сердце, вместо того чтобы врачевать его. Перси был единственным ребенком, и отец его уже умер, так что мать была вне себя от горя и лишилась чувств у могилы. Нелл, Альберт и еще один мужчина подбежали и подняли ее из мокрой насквозь травы – дождь к этому времени шел уже два дня, и земля совсем раскисла, – и после этого Альберт и тот, другой, стояли и поддерживали мать Перси с обеих сторон, как колонны, до самого конца погребения. Дождевые капли, застрявшие в черной сетчатой вуали миссис Сиврайт, дрожали, как бриллиантики, каждый раз, когда ее тело содрогалось от боли. Нелл чувствовала, как тускла ее собственная скорбь по сравнению с горем миссис Сиврайт. Гроб несли ребята из футбольной команды, а коллеги Перси – полицейские – стояли в почетном карауле. Нелл впервые увидела, как плачут взрослые мужчины и слезы бегут у них по щекам. Казалось почему-то особенно чудовищным, что плачут полицейские в форме. Потом все говорили, какой отличный парень был Перси, и Нелл хотелось, чтобы они замолчали: от этого становилось только хуже – знать, что он был отличным парнем, и быть всего лишь его невестой, а не вдовой. Она знала, что разницы не должно быть, но разница была. Лилиан сидела рядом на поминках и все время сжимала ее руку, обтянутую черной перчаткой, в ужасном немом сочувствии.

Нелл думала, что ее жизнь кончена, и все же, к ее удивлению, жизнь шла в основном так же, как раньше. По окончании школы Нелл устроилась ученицей к модистке на Кони-стрит и теперь по-прежнему целыми днями завивала перья и сборила шифон, будто ничего не случилось. То же и дома – от нее по-прежнему ожидали мытья кастрюль и штопки чулок, а Рейчел, мачеха, наблюдала за ней из кресла-качалки, в которое уже едва-едва влезала, и произносила сентенции вроде «Труд врачует все болезни» – это был эпиграф к ее любимой книге «Всеобщее собрание домашних снадобий». Нелл стояла, отвернувшись от мачехи, и старалась не слушать – боялась, что иначе треснет ее по голове большим чугунным сотейником. Теперь, когда Перси, ее спасителя, не стало, ей казалось, что она всю жизнь проведет в заключении на Лоутер-стрит. Если бы она стала миссис Персиваль Сиврайт, то обрела бы фигуру и личность, какие не полагались простой Нелл Баркер.

Ее удивляло, как это Перси так быстро исчез из всеобщей жизни. Она завела привычку навещать миссис Сиврайт каждую пятницу, вечером, зная, что та – единственный человек на свете, который уж точно не забудет Перси. Они сидели вдвоем за чаем, над тарелкой бутербродов с селедочным паштетом, и говорили о Перси так, словно он был до сих пор жив, воображали его жизнь, которой теперь не суждено было осуществиться: «Только подумай, что сказал бы об этом Перси…», «Он всегда любил Скарборо…», «Как он был бы рад сыновьям…». Но они не могли вызвать его обратно в жизнь, как ни старались.

Однажды вечером Альберт постучал в комнату Нелл и робко – он боялся показаться идиотом – отдал ей фотографию команды, сделанную в прошлом году, когда они почти выиграли кубок.

– Мы бы и выиграли, если бы этот тупой козел, извини, Фрэнк Кук не промахнулся, Джек Кич послал ему отличный пас, гол был просто на тарелочке, – говорил Альберт, даже сейчас, год спустя, недоверчиво качая головой.

– Который же из них Фрэнк? – спросила Нелл, и Альберт стал называть ей имена всех игроков и резко замолчал, дойдя до Перси. Потом сказал:

– Смерть – это ужасно, когда человек умирает таким молодым.

Эту фразу он от кого-то услышал на похоронах – сам он вовсе так не думал, потому что на самом деле не верил в смерть. Мертвые просто уходят куда-то и рано или поздно обязательно возвращаются – ждут в призрачной комнате, дверь в которую никто из живых не видит, а его мать (которая теперь, несомненно, стала ангелом) о них обо всех заботится. Альберт не помнил мать в лицо, как ни старался вспомнить, щуря глаза и сосредотачиваясь. Но все равно тосковал по ней, хотя ему было уже почти тридцать лет. Алиса, Ада, Перси, пес, который был у него в детстве и попал под телегу, – все они в один прекрасный день должны были выскочить на Альберта откуда-нибудь из-за угла и удивить его.

– Ну ладно, Нелли, спокойной ночи, – сказал он наконец.

По тому, как она глядела на снимок, он понял, что для нее мертвые ушли навсегда, а не прячутся где-нибудь поблизости.

Нелл было очень странно видеть Перси на фотографии, потому что в жизни он выглядел таким отличным от всех, непохожим, а здесь у него было такое же расплывчатое, чуть не в фокусе лицо, как и у других членов команды.

– Спасибо, – сказала Нелл Альберту, но он уже ушел.

Фрэнк Кук выглядел точно так же, как и все остальные, – он стоял в середине заднего ряда, – а вот Джека Кича можно было узнать, он присел впереди всех рядом с мячом. Она знала, что Джек Кич – хороший приятель Альберта, но, только придя однажды домой и обнаружив обоих на заднем дворе, узнала в нем человека, что помог им тогда на похоронах, когда мать Перси потеряла сознание.

Лучи солнца, что забрели на задний двор на Лоутер-стрит, были жаркие, хотя стоял еще только май, и Нелл на секунду замешкалась на пороге, ощущая лицом тепло.

– А вот и ты, Нелл, – сказал Альберт, словно они оба только ее и ждали. – Будь хорошей девочкой, поставь нам чаю – Джек пришел чинить скамейку.

Джек Кич, который в это время выковыривал из доски гвоздь, поднял голову, улыбнулся Нелл и сказал:

– Чайку было бы просто замечательно.

Нелл улыбнулась в ответ, молча пошла в дом и наполнила чайник.

Она поставила чайник на огонь, вернулась к каменной раковине под окном и положила руки на край, чтобы отдохнули, а сама стала смотреть в окно на Альберта и Джека Кича. Ожидая, пока вскипит чайник, она шевелила пальцами ног в ботинках – вверх-вниз – и чувствовала, как поднимаются и опускаются ее ребра при дыхании, а когда прижимала руки тыльной стороной к щекам, то ощущала, какие они горячие.

Скамейка была старая, деревянная, она стояла на заднем дворе с тех самых пор, как они въехали в этот дом. На спинке не хватало нескольких планок, и подлокотник начал отваливаться. Джек Кич стоял на коленях на вымостке двора и пилил ножовкой кусок нового, чистого дерева – до Нелл через открытую дверь доносился смолистый запах сосны. Локон густых черных волос все время падал Джеку на лоб. Альберт стоял над ним и смеялся. Альберт вечно смеялся. У него с детства так и остались золотые ангельские кудряшки, и младенческие голубые глаза под опахалами бледно-золотых ресниц казались чересчур большими, так что он совсем не походил на взрослого. Совершенно непонятно было, как он перестанет выглядеть мальчишкой и превратится в старика, а тем более – как он будет выглядеть в годы между молодостью и старостью.

Девушки всегда заглядывались на Альберта, но он так и не выбрал ни одну. Его брат Том женился и жил своим домом, но Альберт сказал, что он, наверно, никогда не женится. Лилиан с Нелл единодушно сочли это глупостью, потому что всем было видно – из него выйдет отличный муж, а по секрету согласились между собой, что, не будь он их братом, они бы и сами за него вышли.

Впрочем, и так все шло к тому, что они будут жить вместе до скончания дней. И Нелл, и Лилиан как-то не везло с замужеством: обе были помолвлены и у обеих ничего не вышло, у Нелл – из-за смерти жениха, у Лилиан – из-за предательства, и когда-нибудь Рейчел умрет и они останутся одни.

– Если б только… – говорила Лилиан, заплетая на ночь косы в комнате Нелл, и Нелл, вжимаясь лицом в подушку, в миллионный раз пыталась понять, почему у них забрали мать и дали вместо нее Рейчел.

Нелл налила в заварочный чайник кипятку из большого чайника, тщательно ополоснула внутри и вылила в раковину. Джек Кич снял подтяжки, так что они теперь свисали с пояса вниз, и закатал рукава – Нелл видела, как напрягаются мускулы у него на руках, когда он пилит. Кожа предплечий у него была цвета полированного грецкого ореха от постоянной работы под открытым небом. Альберт стоял над ним, как ангел-хранитель, а Нелл наблюдала за обоими, прижав заварочный чайник к груди и мечтая, чтобы это мгновение продлилось.