Однако Кастанеда не желает быть очередным дарителем несбыточной мечты, и в этом — его интеллектуальное мужество, его готовность принять поражение и победу с одинаковым бесстрастием. Поэтому его нельзя назвать ни новым «гуру», ни основателем новой религии, ни "учителем жизни" из плеяды проповедующих психологов. Таким же образом Карлос относится к академической науке: тональ любого человека нуждается в основательной чистке, чтобы получить эмпирический опыт, подтверждающий знание дона Хуана, а тональ ученого, загипнотизированного академическим образованием, — тем более. Ученые же воспринимали подобное равнодушие Кастанеды как своеобразный снобизм и отвечали ему тем же. Большинство из них ознакомилось, в лучшем случае, с первыми двумя книгами этого автора и пришло к быстрому, но несправедливому заключению: Кастанеда пишет о галлюцинациях, вызванных псилоцибиновыми грибами или мескалином, а также о гипнотических видениях, навеянных опытным шаманом из индейского племени яки.
Ученая публика игнорирует Кастанеду даже в том случае, когда сталкивается с эффектами, им описанными, и объяснимыми только при условии, что экспериментатор принимает в качестве рабочей гипотезы знание дона Хуана Матуса. Их «слепота» имеет разнообразные причины. Иногда корень неприятия дон-хуановского учения лежит глубоко в бессознательном — гораздо глубже, чем зависть и раздражение. В конечном счете не так уж важно: ведь на этой земле множество шарлатанов, с куда меньшим успехом изображающих ученых или колдунов, магов или антропологов.
Я видел обожателей оккультизма, которые испытывали судорожное раздражение от чтения Кастанеды. Часто это раздражение смешивалось с приступами беспричинного и неосознаваемого страха. Любопытнее всего то, что подобные метаморфозы происходили с людьми, прочитавшими первые три книги Кастанеды с искренним увлечением и удовольствием. Всякий раз, когда эпопея доходила до знаменитой "истинной пары", т. е. до "Сказок о силе", с бывшими поклонниками Карлоса случалось нечто вроде идиосинкразии. Они бросали читать своего любимца, с открытой неприязнью принимались ерничать, иногда довольно глупо издеваться как над Кастанедой, так и над его персонажами, кривляться и критиковать прочитанное безо всякого повода. Из темных глубин их личности вдруг выползала ненависть до того сильная, что сводило скулы. Спустя год бывшие сторонники Кастанеды оказывались среди поклонников Рериха, новых зороастрийцев, даже баптистов или пятидесятников.
Подобная эволюция происходила и с учеными, которые, помимо своей основной дисциплины, предавались духовным исканиям и были в этих исканиях искренни. Множество физиков, биологов, биохимиков и др., как и столетия тому назад, воплощают собою архетип Фауста — они ищут самый Высокий Смысл для того бытия, в котором им суждено находить и разрешать проблемы, конструировать эксперименты и вылавливать в них еще неведомые человеку закономерности, сочинять и решать формулы — словом, по кусочку вытаскивать на свет божий научную истину. Архетип Фауста — для ученого самый плодотворный и, наверное, самый трагический образ; образ, уцелевший в буре столетий, вопреки всему сохранивший в себе синтез ученого и колдуна. Именно таким был ученый во все времена существования науки — за ним тянулась невидимая мантия древнего мага, который тщился раскрыть самую великую Тайну природы, овладеть ею и таким образом приравнять себя к Богу. Наука (какой бы тривиальной ни была эта мысль) выросла из магии и по сей день несет в себе все магические претензии, как аппендикс. Некоторым удалось отсечь от себя душевную смуту, задавить в себе Фауста насмерть; некоторым — только приукрасить его новейшей терминологией и удалить в тот уголок души, что специально предназначен для праздных мечтаний. А есть и такие (их большинство), что предпочтут красивый титул и несколько собственных монографий на книжной полке — они, на мой взгляд, учеными не являются.
Итак, ученые, для которых духовные искания — такой же предмет головной боли, как, скажем, поведение элементарных частиц в электромагнитном поле, тоже читают Кастанеду, со скрежетом зубовным преодолевая интеллектуальный снобизм. И что же? Ничуть не отличаясь от любителей-самоучек, они застревают в томе третьем ("Путешествие в Икстлан"), барахтаются в нем какое-то время, потом все же берут его, как некую крепость или препятствие, после чего долго переводят дух. Но том четвертый ("Сказки о силе") — самый чудесный, самый впечатляющий, где искомая Истина угадывается, маячит на горизонте — останавливает их интерес, отвращает их ум, и в дальнейшем ничего уже не вызывает, кроме недоумения и сожалений по поводу впустую потраченного времени.
Дальнейшее отношение к Кастанеде легко предсказуемо. Разочарованный читатель может вновь обратиться к первым, полюбившимся книгам, и пуститься в поиск "растений силы" — большие галлюциногены без труда впускают любого в царство Тайны и бесконечных странствий. "Путь воина" проще понимать как аллегорию, а дона Хуана — как вымышленного персонажа. Остается только отдать должное ловкости Кастанеды, который в увлекательной автобиографической форме соединил самые разные оккультные учения и этим сколотил себе состояние.
Отчего же горячая любовь почитателей Кастанеды так быстро превращается в насмешливый скепсис? То, что значительная часть академической науки не приемлет его изначально, — естественно, и я уже коснулся этого вопроса. Что, однако, происходит с теми, кто успел ощутить очарование дон-хуановского знания после первых двух книг?
Вы заметили, что переломный момент наступает при чтении "Сказок о силе", то есть когда объяснение магов добирается до тоналя и нагуаля. Именно здесь читателю становится «скучно». Удар магического знания заставляет отвернуться — тональ не любит, когда ему напоминают о существовании чего-то, намного большего и бесконечно более сильного, чем он сам. Тональ не любит, когда ему указывают, что время от времени надо удаляться в тень. На мой взгляд, это самое верное доказательство тому, что дон Хуан точно попал в цель. Мы сталкиваемся с бессознательным сопротивлением огромной силы.
С одной стороны, тональ прекрасно осведомлен о существовании нагуаля, поскольку непрерывно имеет с ним дело, превращая его невербализуемый и непостижимый энергетический поток в объекты, с которыми можно производить эффективные действия; он знает, какую силу, какую массу полей он исключает из осознанного восприятия, и страшится этой силы. С другой стороны, эго, личность, в собственном пространстве не терпит ничего расщепляющего, раздваивающего. Эго — это только Я, и только в качестве Единственного наша психика драгоценна: Я выбираю, Я совершаю поступки, и — самое главное — Я живу в мире, который сам построил. И поэтому Я не хочу (и не могу) терпеть вторжения Иного, которое, скорее всего, перевернет, разрушит мой Мир, а отношение "Эго — Мир" — самое ценное из всего, мною созданного, самое ценное для выживания как физического, так и психического. И действительно: на создание этого весьма тонкого союза, этого энерго-информационного симбиоза тональ человечества потратил не менее 30 тысяч лет. Концепция дона Хуана, принятая всерьез, — это прорыв в неизвестное Иное и крах того энергообмена, того баланса, что формировался на протяжении всей известной нам истории человеческого вида.
Дрожь и конвульсии тоналя, его смятение и ужас, спрятанные глубоко под корой, в бессознательном, — все это можно понять. Однако интеллектуальная трусость, маскирующая этот глубинный ужас, для ученого выглядит мелко и недостойно. Поскольку Кастанеда предложил ответы на такие вопросы, к которым прежде нельзя было даже подступиться. Он предложил новые вопросы и новые ответы, а это означает, что в работах Кастанеды мы находим иную мыслительную парадигму, отличную от европейской (парадигмы Ньютона и Декарта, Эйнштейна и попытки создать пост-эйнштейнианское мышление) и азиатской (индо-буддистской, даосско-дзэнской, оформленных, несмотря на их своеобразное совершенство, все же только метафизически — а одной спекуляции для подлинного переворота во всех областях мысли мало).
