утомлены. В течение многих лет — это длилось столько, сколько могла вместить моя

память — она помогала Эдит. Теперь она осиротела, как и я.

- Да, — ответил я, одетый, по обыкновению, в костюм и, по сегодняшнему случаю,

в черный галстук. Эдит была на свете одна-одинешенька, вот почему только оставшиеся в

живых Кенуэи с домочадцами собрались в людской на поминки — с ветчиной, элем и

кексом. Когда все было съедено, рабочие из похоронной компании, уже изрядно пьяные,

погрузили ее тело в катафалк и отправили в церковь. А мы сели в похоронные экипажи.

Нам понадобилось всего два. Когда все кончилось, я вернулся к себе в комнату, чтобы

продолжить рассказ…

2

Несколько дней подряд после разговора с доброжелательным глазом Тома Барретта

его слова не выходили у меня из головы. Поэтому однажды утром, когда мы с Дженни

были в гостиной одни, я решил расспросить ее об этом.

Дженни. Мне было почти восемь, а ей двадцать один, и у меня с ней было столько

же общего, сколько с поставщиком угля. И даже, наверное, еще меньше, потому что и

поставщик угля, и я любили, по крайней мере, смеяться, а у Дженни я редко видел хотя бы

улыбку, не то что смех.

У нее были черные блестящие волосы, а глаза темные и… я бы сказал, «сонные»,

хотя другие определяли их как «задумчивые», а один поклонник дошел даже до того, что

назвал ее взгляд «дымчатым», но это далеко от истины. Внешность Дженни часто была

темой для разговоров. Она очень красива, во всяком случае, я это слышал часто.

Но мне это все равно. Для меня она была просто Дженни, которая уже столько раз

отказалась со мной играть, что мне бы давно не следовало приставать к ней; и которая в

моих воспоминаниях всегда сидит в высоком кресле, наклонившись над шитьем или над

вышивкой — но в любом случае с иголкой и нитками. И хмурится. Это вот этот взгляд ее

поклонники называют дымчатым? Я называю его хмурым.

Вся штука в том, что хотя мы и были не больше чем гости в жизни друг друга,

словно корабли, входящие в тесную гавань, которые плывут рядышком, но никогда не

соприкасаются, — так вот, вся штука в том, что у нас был один отец. И Дженни,

родившаяся на десять с лишним лет раньше меня, знала о нем гораздо больше, чем я.

Поэтому даже если бы она годами рассказывала мне, я был слишком глуп и слишком мал,

чтобы понять; но хотя нос у меня все еще не дорос, я все-таки пытался втянуть ее в

разговоры. Не знаю зачем, потому что я неизменно уходил с пустыми руками. Может

быть, я просто хотел ей досадить. Но сейчас, через несколько дней после моей беседы с

благожелательным глазом Тома, я затеял расспросы потому, что меня действительно

разбирало любопытство, о чем недосказал Том.

И поэтому я спросил:

- Что о нас говорят другие?

Она театрально вздохнула и подняла глаза от рукоделья.

- О чем это ты, Прыскун?

- Ну, вот об этом — что о нас говорят другие?

- Ты имеешь в виду сплетни?

- Если тебе так понятней.

- А не все ли тебе равно, что о нас сплетничают? Не слишком ли ты…

- Не все равно, — перебил я, не дожидаясь, пока мы начнем обсуждать, что я

слишком мал, слишком глуп и у меня нос не дорос.

- Вот как? Почему же?

- Но ведь почему-то болтают.

Она сложила работу, спрятала ее за подушку на кресле и сжала губы.

- Кто? Кто болтает и что именно?

- Соседский мальчик за воротами. Он сказал, что у нас странная семья и что наш

отец раньше был… ээ…

- Ну?

- Дальше неизвестно.

Она улыбнулась и принялась за рукоделье.

- И тебя это озадачило, да?

- А тебя, что ли, нет?

- Я и так знаю все, что положено, — ответила она высокомерно, — и вот что я тебе

скажу: болтовня соседей не стоит и выеденного яйца.

- Ну, тогда расскажи, — сказал я. — Что делал отец до моего рождения?

Дженни умела улыбаться, когда хотела. Она улыбалась, когда одерживала верх и

когда для этого не надо было сильно напрягаться — прямо как со мной сейчас.

- Узнаешь, — сказала она.

- Когда?

- Всему свое время. В конце концов, ты его наследник.

Мы долго молчали.

- Что ты имеешь в виду под «наследником»? — спросил я. — Какая разница, я или

ты?

Она вздохнула.

- Ну, на данный момент небольшая, хотя тебя и учат обращаться с оружием, а меня

нет.

- Тебя не учат?

Честно говоря, я и так это знал, а спросил только потому, что мне было интересно,

почему это меня учат военному делу, а ее вышиванию.

- Нет, Хэйтем, владеть оружием меня не учат. Никого из маленьких детей этому не

учат, во всяком случае, в Блумсбери, а может быть, и в Лондоне. Никого, кроме тебя.

Разве тебе не сказали?

- Не сказали что?

- Никому не болтать.

- Сказали, но…

- Ну вот, неужели ты не задумывался почему — почему ты не должен болтать о

чем-то?

Может, и задумывался. Может, втайне догадывался. Я промолчал.

- Скоро ты поймешь, что тебе предназначено, — сказала она. — Наши жизни

предначертаны, можешь не волноваться.

- Ну, хорошо, а тебе что предназначено?

Она насмешливо фыркнула.

- Что предназначено мне? Вопрос неверен. Кто предназначен. Так точнее.

В голосе у нее было что-то такое, чего я до поры до времени все равно не понял бы,

но посмотрев на нее, я почувствовал, что дальше расспрашивать не стоит, если не хочу ее

разозлить.

И когда я отложил книгу, которую держал в руках, и вышел из гостиной, я понял,

что я не узнал почти ничего об отце или о семье, но зато узнал кое-что о Дженни: почему

она никогда не улыбается; и почему она так враждебна ко мне.

Потому что она знала будущее. Она знала будущее и знала, что для меня оно

благоприятное просто потому, что я родился мужчиной.

Возможно, я и пожалел бы ее. Возможно… если бы она не была такой брюзгой.

Тем не менее, мои новые знания позволили мне на следующих занятиях с оружием

испытать особый трепет. Потому что — никого больше не учат владеть оружием, только

меня. Это было неожиданно и выглядело так, словно я вкусил запретный плод, а тот факт,

что моим наставником был отец, только сделало его более сочным. Если бы Дженни была

права, и меня и в самом деле готовили к какому-то предназначению, как других

мальчиков готовят стать священниками, или кузнецами, или мясниками, или плотниками,

— тогда это здорово. Это как раз то, что мне нужно. Для меня в целом свете не было

никого выше, чем Отец. Мысль, что он передает мне свои знания, и ободряла, и

волновала.

И конечно, она включала в себя меч. Чего же большего может желать мальчик?

Оглядываясь назад, я понимаю, что с того-то дня я и стал самым страстным и ревностным

учеником. Ежедневно, в полдень или после ужина, в зависимости от отцовского

распорядка, мы встречались в комнате, которую мы называли тренировочным залом, хотя

на самом деле это была игровая. И именно там я стал обретать навыки владения мечом.

После налета я не занимался ни разу. У меня не хватало мужества приняться за

клинок, но я знаю, что когда я это сделаю, мысленно я увижу эту комнату — с темно-

дубовой обшивкой на стенах, с книжными полками и прикрытым бильярдным столом,

сдвинутым в сторону для большего простора. А в ней отца — светлоглазого,

стремительного и добродушного, всегда улыбчивого, всегда наставляющего: блок,

защита, ноги, баланс, думай, предвидь. Эти слова он повторял, как заклинание, иногда не

произнося за весь урок ничего другого, кроме отрывистых команд, и кивая, если я

выполнял их правильно, и отрицательно качая головой, если я ошибался, и лишь изредка

он останавливался, чтобы откинуть упавшие на лицо волосы или зайти мне за спину и