лодыжки скрестились — замок сжался.

Он завопил. Я сдавил сильнее. Его крик захлебнулся, лицо стало пунцовым, а

руками он вцепился в мои икры, пытаясь разнять их хватку. Я дергался из стороны в

сторону и тряс его, как собака добычу, почти лишая его опоры, и в то же время напрягал

бедра, чтобы мой вес не давил на петлю. А рядом со мной, в своей петле, дергался

Остроухий. Его язык вылез наружу, а молочные глаза выпучились, как будто хотели

выпрыгнуть из черепа.

Палач находился на другом конце эшафота — тянул висельников за ноги, чтобы

удостовериться в их смерти, но увидев, что творится на нашей стороне и в какую ловушку

попался его помощник, кинулся к нам, сыпля проклятиями и выхватив саблю.

Взвыв от напряжения, я изогнулся и увлек помощника за собой и каким-то чудом я

угадал момент и столкнул его с подбежавшим палачом. Тот тоже завопил и нелепо

кувыркнулся с помоста. Солдаты смотрели на эту сцену разинув от изумления рот, но

никто не двинулся, чтобы вмешаться.

Я надавил ногами сильнее и был вознагражден: я услышал, как у помощника

хрустнула шея. Из носа у него хлынула кровь. Он отпустил мои икры. Я изогнулся еще.

Мне пришлось снова закричать, потому что мышцы у меня уже не слушались, но я все-

таки рванул его, теперь уже в другую сторону, и хлопнул его об эшафот.

Расшатанный, скрипучий эшафот с расхлябанными брусьями.

Эшафот заскрипел еще жалобнее. Последним усилием — сил у меня уже совсем не

оставалось, и если ничего не выйдет, то я погиб — я врезал этим парнем по эшафоту еще

разок, и наконец-то получилось. В момент, когда перед глазами у меня стало все мутиться,

как будто сознание затягивалось темной пеленой, я ощутил, что удавка у меня на шее

ослабла, потому что опора стала валиться на землю перед помостом, перекладина

разломилась, а помост не выдержал внезапной тяжести упавших тел и самого дерева и

рухнул с треском и грохотом рассыпавшихся дров.

Последнее, что я подумал, прежде чем потерял сознание, было: «Пожалуйста,

пусть он будет жив», а первое, что сказал, придя в себя в этой палатке, где я лежу и

сейчас: «Жив ли он?»

3

- Кто жив? — спросил врач с импозантными усами и выговором, который

свидетельствовал, что он человек более высокого происхождения, чем остальные.

- Остроухий, — сказал я и попытался приподняться, но он тут же, коснувшись моей

грудной клетки, уложил меня обратно.

- Боюсь, что не имею ни малейшего представления, о чем выговорите, — сказал он

не без удовольствия. — Я слышал, вы знакомы с подполковником. Может быть, он вам

что-то объяснит, утром, когда вернется.

Так что теперь я сижу в палатке, записываю события этого дня и дожидаюсь

встречи с Брэддоком…

17 июля 1747 года

Он выглядел просто более внушительной и нарядной копией своих солдат, с той

лишь разницей, что на нем были знаки отличия, полагавшиеся ему по чину. Сверкающие

черные сапоги доходили до колен. На нем был сюртук с белой отделкой, надетый поверх

глухой темной туники, на шее белый шарф, а на широком, коричневой кожи, ремне у

пояса висела сабля.

Волосы у него были забраны назад и стянуты черной лентой. Он швырнул свою

шляпу на столик возле моей кровати, упер в бока руки и уставился на меня тяжелым

бесцветным взглядом, так хорошо мне знакомым.

- Кенуэй, — сказал он без обиняков, — Реджинальд не сообщал мне, что ты

собираешься навестить меня тут.

- Я собрался внезапно, — сказал я и вдруг почувствовал себя неопытным рядом с

ним и почти испуганным.

- Ясно, — сказал он. — Вздумал заглянуть на часок, так получается?

- Сколько я уже тут? — спросил я. — Сколько дней прошло?

- Три, — откликнулся Брэддок. — Доктор Теннант беспокоился, что у тебя может

развиться лихорадка. Он сказал, что обессиленный человек может ее не выдержать. Тебе

повезло, что ты выжил, Кенуэй. Не каждому случается увернуться и от виселицы, и от

лихорадки. И еще тебе повезло, что меня известили, что один из приговоренных к

повешению солдат знает меня лично, а то моим солдатам ничто не помешало бы сделать

свое дело. Ты знаешь, как мы наказываем нарушителей.

Я потрогал свою шею, на которой была повязка после схватки с Остроухим и

болезненный след от удавки.

- Да, Эдвард, у меня есть некоторое представление о том, как ты обращаешься со

своими солдатами.

Он вздохнул, сделал жест доктору Теннанту и тот удалился, опустив за собой полог

палатки, а Брэддок грузно сел и положил на кровать одну ногу в сапоге, как будто

предъявлял ею претензии.

- Не с моими солдатами, Кенуэй. С преступниками. Голландцы доставили нам тебя

в компании с дезертиром, солдатом, который удрал вместе с товарищем. Разумеется, тебя

сочли за товарища.

- А что с ним теперь, Эдвард? Что с солдатом, который был со мной?

- Это о нем ты расспрашивал, так ведь? Доктор Теннант тут доложил мне, что ты

очень интересовался этим — как он выразился? — «остроухим». — Он не смог скрыть

насмешку в голосе.

- Этот человек, Эдвард… в ту ночь он участвовал в нападении на мой дом. Он один

из тех, кого мы ищем вот уже двенадцать лет. — Я смотрел на него внимательно. — И я

обнаруживаю, что он числится в твоей армии.

- В моей армии. И что же?

- Странное совпадение, не так ли?

Брэддок и всегда был мрачным, а сейчас помрачнел еще больше.

- Почему бы тебе не обойтись без намеков, малыш, и не сказать прямо, что у тебя

на уме. Кстати, где сейчас Реджинальд?

- Я оставил его в Шварцвальде. Не сомневаюсь, что сейчас он на полпути к дому.

- Чтобы продолжить свои копания в мифах и бабушкиных сказках? — Брэддок

кинул на меня быстрый презрительный взгляд. Этот взгляд заставил меня испытать

странную приязнь к Реджинальду и его изысканиям, несмотря на мои собственные

предубеждения.

- Реджинальд полагает, что если нам удастся раскрыть тайну хранилища, Орден

станет могущественным даже более, чем во времена крестовых походов. Мы получили бы

способность к совершенному управлению.

Он глянул чуть устало и раздраженно.

- Если ты в это действительно веришь, значит, ты так же глуп и наивен, как он. Нам

не нужны колдовство и фокусы, чтобы увлечь людей нашим делом, нам нужна твердость.

- Почему бы не использовать и то, и другое, — рассуждал я.

Он подался вперед.

- Потому что одно из них — пустая трата времени, вот почему.

Я глянул ему в глаза.

- Все может быть. Но я не думаю, что лучший способ завоевать умы и сердца

людей — это казнить их, а ты?

- Опять. Ничтожество.

- И его следовало казнить?

- Твоего приятеля… прости, как его… «остроухого»?

- Твои насмешки для меня ничто, Эдвард. Твои насмешки для меня значат так же

мало, как и твое уважение. Можешь считать, что терпишь меня только из-за Реджинальда

— ну что ж, уверяю тебя, что это чувство безусловно взаимное. А теперь, будь добр,

скажи, солдат с заостренными ушами — он мертв?

- Он умер на эшафоте, Кенуэй. Он умер смертью, которую заслужил.

Я закрыл глаза и несколько мгновений лежал так, не сознавая ничего, кроме

собственного… чего? Какого-то чудовищного варева из печали, гнева и разочарования; из

недоверия и сомнений. Не сознавая ничего, кроме ноги Брэддока на моей кровати и

желания, чтобы можно было кинуться на него с мечом и вышвырнуть его из моей жизни