Я воспользовался мгновенным преимуществом и сказал ему по-французски, что его чудесная речь, напомнившая мне о былых временах, восхитила меня, и выразил надежду, что она не повредит его знаменитым способностям предвидения.

Я вспомнил Файка в день нашей первой встречи.

…разговоры людей не отвлекают его, ибо он слышит лишь голоса ангелов. Потому, как вы понимаете, его нравственные и духовные суждения… весьма ценны.

Брат Михаил вздрогнул, но затем бесцеремонно снял с алтаря один из подсвечников и поднял его вверх, справа от меня. Потом чинно кивнул.

— Прошу простить меня, — сказал я. — Когда мы встретились на вершине холма Михаила, ваш господин, кажется, не счел обязательным познакомить нас.

Он ничего не ответил.

В каком он был возрасте? Примерно в возрасте моей матери, около шестидесяти. Судя по тому, как была натянута его фетровая шляпа, намекая на скрытую под ней плешь.

— Мне следовало догадаться, что вы будете здесь, — сказал я. — Ведь тут так много всего, что могло бы заинтересовать вас, помимо остатков лучшей библиотеки за пределами Лондона. И, может быть, даже Парижа.

Я продолжал говорить по-французски, поскольку не был уверен, что он понимает по-английски. Хороший повод представить человека в таком положении глухонемым.

— Гораздо больше, чем книг, — сказал я. — Намного больше. Я читал, что вы интересуетесь древними памятниками и наследием друидов. Которые здесь, как я полагаю, куда многочисленнее и богаче, чем во Франции. Одно из преимуществ острова.

Продолжая держать подсвечник, монах по-прежнему оставался спокоен.

— Есть, конечно, и недостатки, — сказал я. — Местный люд, например, суеверен и не склонен к прогрессивному знанию. Веская причина, чтобы явиться сюда инкогнито — хотя некоторые из нас оказали бы вам теплый прием. Все долгие часы, что мы могли бы скоротать за беседами об астрологии, алхимии, Каббале…

И тут мне пришло в голову, что монах мог бы подумать, будто я пытаюсь спровоцировать его своими вопросами на разговор, чтобы получить доказательства, позволяющие окончательно установить его личность, и потому он продолжал молчать. По правде говоря, я уже начал терять терпение. Пришло время раскрывать карты.

— Сначала я и не думал, что вы могли учиться в колледже Монпелье в одно время с Мэтью Борроу, — вы почти не десять лет старше его. Но позже я вспомнил, что в документах вы значитесь поздним студентом кафедры медицины. Если не ошибаюсь, вы поступили в колледж на тридцатом году?

Я заметил, как дрогнули его глаза при упоминании Мэтью Борроу.

— Я прочел некоторые из ваших писем, посланных доктору Борроу. С трудом. Как только аптекари разбирают ваш почерк? Этак можно кого-нибудь отравить.

Оба письма, выкраденных мною из дома Борроу, остались без подписи, однако изучение почерков было среди моих увлечений, которыми я занимался ради забавы. Я всегда получал удовольствие от анализа стилей и развития способов написания букв.

— Несколько манускриптов, написанных вами, хранятся в моей библиотеке, — сказал я. — Должен признать, с годами ваш почерк стал еще хуже.

Возможно, он улыбнулся. Не могу сказать наверняка, поскольку в тот миг старик решил опустить подсвечник.

— Я слышал, вы строите библиотеку, — произнес он.

— Это было давно.

Нелепая лесть. Едва ли он слышал о библиотеке. И даже обо мне. Но хорошо уже то, что он заговорил.

— В день нашей встречи на вершине холма… — продолжил я. — Вы знали тогда, кто я?

Он тщательно обдумал вопрос, словно в нем могла бы содержаться ловушка. Что могло быть на самом деле.

— Тогда еще нет, — ответил монах. — Нет.

— Может быть, вы узнали об этом позже? — Терять уже было нечего. — Быть может, после того, как обезумевший сын Файка вытянул сведения из конюха моего спутника? Довершив дело кровавым убийством?

Ответа не последовало. Я больше не видел его глаз, но продолжал говорить. Световые вспышки в бешеном танце снова ослепляли меня изнутри.

— Кому пришла в голову идея перенести мертвеца в аббатство и затем выдать оправданное целесообразностью убийство за ритуальное жертвоприношение? Я спрашиваю лишь потому, что увечья, нанесенные телу — как было бы представлено присяжным, если бы состоялся суд над Элеонорой Борроу, — явно требовали хирургических навыков. Определенных умений, которые, как я полагаю, были прекрасно знакомы молодому Мишелю де Нострадаму.

При этом первом упоминании полного имени старца мистическое свечение засияло во мне сильнее. Я словно вернулся в ту грозовую ночь, когда порошок видений завладел мною и я парил по воздуху, точно ангел по ночному саду. Я ухватился за каменный выступ за моей спиной, будто бы для того, чтобы удержаться на земле.

Наконец я услышал ответ.

— Я был и остался врачом. Врачом, который не совершает убийств. Во всяком случае… — Монах пожал плечами. — …не убивает намеренно.

— Это не совсем так, — ответил я.

Старик поставил подсвечник на прежнее место.

Я осмотрелся вокруг. На ближайшей к входу стене висело распятие, по обе стороны от которого были устроены ниши, занятые невысокими статуями. Вероятно, это были святые.

На алтаре стояла рака, и в воздухе чувствовался легкий аромат ладана.

— Кажется, вы замерзли, друг мой.

Монах был одет в сутану — весьма подходящая для этого дома одежда. Я злился на себя самого за то, что не сумел связать Нострадамуса с глухонемым братом Михаилом, пока не услышал его речь. В одном из писем, адресованных Борроу, старик подтверждал, что прибудет в месяце феврале и остановится у «нашего общего друга законника». Продолжение письма напоминало бессмыслицу, и я предположил, что это шифровка.

— Я очень торопился, покидая трактир, — сказал я. — Но незадолго перед уходом прочел ваше последнее четверостишье. Речь в нем, кажется, идет о королеве английской и костях Артура? Интересно, каким образом оно попало к Трокмортону.

Я зашел слишком далеко. Старик снисходительно улыбнулся. Теперь он знал, что мне известно не все.

— Доктор Ди, есть вопросы, на которые я не могу дать ответа. — Он прикоснулся к уху. — Я даже не слышу их.

— Много ли донесений о королеве Англии вы получаете?

— Я получаю то, что получаю.

— Однако вы, несомненно, представляете каждое из них вашим хозяевам при дворе. Полагаю, требуется их тщательное изучение перед публикацией?..

Мишель де Нострадам терпеливо вздохнул.

— Доктор Ди, — произнес он. — Не знаю, каким образом вы оказались тут в этот вечер, но я рад приветствовать вас, как своего собрата по науке… и, возможно, охотно побеседовал бы с вами о том, что нас сближает — об астрологии, алхимии, медитации, о научных вопросах. Однако я придерживаюсь золотого правила: государственные дела не для нас.

Его слова показались мне лицемерием, но я ничего не сказал.

— Проходите сюда. — Старик протянул руку. — Отдохните. Обещаю, здесь никто не потревожит нас. Ночью никто не приходит сюда, кроме меня.

Сбоку от алтаря из стены выступало каменное сиденье. Я уселся на камень, давая отдых усталым ногам. Благостная прохлада начала изгонять из меня вялость. Нострадамус сел на деревянный стул с подлокотниками и подвинул его так, чтобы быть напротив меня. Потом положил руки себе на колени.

— Я с сожалением узнал, что ваши таланты ценятся в вашей родной стране меньше, чем мои дарованья во Франции.

— Не уверен, — возразил я, — что наши с вами таланты равны.

Мой собеседник пожал плечами, подтянул рукава, чтобы обнажить руки, и я заметил, что монашеское облачение этого человека обманчиво. Сидящий передо мною человек не был монахом и никогда не служил Церкви.

— Что привело вас в эти края на самом деле? — спросил я.

— Вполне справедливый вопрос. На который вы сами дали ответ. Очарование ваших островов. Окно в прошлое, которое выглядит здесь немного не так, как в Европе. В особенности эти края… дают ощущение связи времен, недоступное нам. Здесь будто сохранилась связь с космосом, давно утраченная повсеместно.