Блейк в журнале „Тайм'. Но она рассмеялась, заметив, что наше возвращение создаст нам совсем иную – хорошую – прессу и что, безусловно, я не должна сомневаться возвращаться ли мне в США.
Все-таки я спросила, есть ли возможность для меня остаться во французской части Швейцарии, где я была гостьей в 1967 году, и до сих пор никак не могла забыть монастырь Святого Посещения в Фрибурге. Ах, как бы мне хотелось остаться там навсегда и избежать новых встреч с прессой в США… Она сказала, что может сделать запрос об этом в
138
швейцарском посольстве в Москве. Я предупредила ее, однако, что у меня еще нет разрешения на выезд из СССР. „Мы сделаем все, чтобы помочь вам, – приветливо сказала она уходя. – Приготовьте новую фотографию для вашего паспорта'.
После ее ухода я сидела тихо, не веря самой себе. Оля заметно повеселела от этой встречи: несколько американских шуток так ободрили ее. И я тоже почувствовала вдруг теплый ветерок оттуда, из-за океана, где прожила почти двадцать лет… Наша посетительница оставила в комнате запах хороших духов и ту несравнимую атмосферу, которую несут с собой только американские женщины определенного социального уровня: с достатком, хорошо, но неброско одетые, получившие образование в лучших колледжах, такие вымытые, такие жизнерадостные, такие распорядительные и деловые. Как давно мы не встречались с ними! Мы сидели с Олей, думая об одном и том же.
В Москве есть моментальные фотографии для паспортов для выезда за границу, но я не хотела идти в центральные районы, где они расположены. В маленьком фотоателье, где никто не интересовался моим именем (я дала вымышленное) мне обещали „через неделю' шесть черно-белых фотографий. Оставалось ждать.
* * *
Затем, неожиданно, как и все остальное, позвонил наш мидовский опекун. Он ледяным тоном объявил мне, что моя просьба „была удовлетворена' и что я могу собираться, чтобы „также выехать за рубеж'.
„Когда вы намереваетесь выехать? – спросил он. – Ваше оформление займет некоторое время'. – „Спасибо, но я хочу выехать с моим американским паспортом. – На другом конце телефонной линии было гробовое молчание в ответ. – Я бы хотела выехать на следующий же день после того, как уедет моя дочь', – заторопилась я, так как мне казалось, что он сейчас повесит трубку.
Наконец он сказал после паузы: „Хорошо. Но до этого вас примут в Центральном Комитете'.
139
Я полагала, что наконец встречусь с Горбачевым. Он еще не зарекомендовал себя в ту пору как прогрессивный реформатор советского общества, но все же считался либералом, ,,подающим большие надежды'. Однако, поскольку партия, по-видимому, продолжала считать, что я являюсь представителем своего отца (несмотря на всю мою совершенно отличную от него жизнь), то меня принимал теперь лидер консерваторов, товарищ Лигачев.
Шофер отвез меня на Старую площадь, как это было в давние, давние дни, когда перед отъездом в Индию меня здесь принимал другой лидер консерваторов, Суслов. Господи, как ничего, ничего не изменилось! Почему мне никогда не везет и не случается разговаривать с более прогрессивными лидерами? Да, все потому же, потому же. С Милованом Джиласом я встретилась только в Принстоне, в Америке, и то случайно.
…Как и двадцать лет тому назад (в 1966 году) обстановка была безрадостная, меня подозревали в наихудшем, и мне снова становилось нехорошо от этих стен, этих казенных коридоров, устланных ковровыми дорожками ,,кремлевского стиля'. Ах, эти знакомые с детства ,,коридоры власти'… И как тогда – двадцать лет тому назад – нарастало с каждым моментом желание бежать и не видеть ничего этого больше никогда…
В каком плохом фильме, в какой ученической пьесе можно было бы так подогнать все факты и события, чтобы они повторились бы в последнем акте, как и в первом? Критики сказали бы: так не бывает! Но в моей жизни какой-то драматург-шутник все подтасовал так, чтобы я двигалась по сцене, как по начерченным мелом линиям: снова, как и в первом акте, и вновь – теперь. Ну что ж, я знаю свою роль давно. А они – знают свою. Ничего не изменилось.
Товарищ Лигачев был коренастым, с простым лицом и хитрыми мужицкими глазами того серого цвета, что выражает из всей возможной гаммы человеческих чувств только непреклонность. Как и Михаилу Суслову тогда, ему было сейчас трудно со мной разговаривать, трудно сдерживать свое убеждение, что выехать из СССР советский человек может только в силу помешательства. Люди его круга так и полагают. Ему нужно было услышать от меня – почему. Я повто-
140
рила опять все, что уже написала Горбачеву, а секретарь записывал, стенографировал наш разговор.
„Ну что ж, – сказал он наконец, – Родина без вас проживет. А вот как вы проживете без Родины?'
Лигачев был родом из Сибири, и мне очень хотелось спросить его, почему он покинул свою родную Сибирь и сидит в Москве? Но сейчас было не время и не место для бестактностей. Я проглотила все, и не вступила в споры.
„Так куда же вы едете отсюда?' – спросил он, как будто бы им было это неизвестно. Как можно более безразлично и без нажима я ответила, что: „в Соединенные Штаты. Я жила там много лет'. Он молча смотрел на меня в упор. Молчала и я.
„Ну-с, ваш вопрос был разрешен генеральным секретарем, – сказал он наконец. – Он сожалеет, что не смог лично принять вас. Но – ведите себя хорошо!' – вдруг поднял он вверх палец. Это было сказано серьезно и даже с долей угрозы в голосе. Означало это, что мне следует молчать, не высовываться, не писать книг, не выступать с интервью… Исчезнуть, так сказать. Книг они боятся больше всего. Это для них хуже, чем бомбы. Ничего не изменилось, ничего.
По дороге домой я попросила шофера высадить меня на улице Герцена и пошла пешком. Это была моя университетская улица, связанная с памятью о молодости. Мы тогда ходили в консерваторию после занятий – всего лишь в нескольких кварталах от старого, прекрасного построенного Казаковым здания университета. Теперь же эту улицу не узнать: все перестраивают, уничтожают здания старой Москвы, говорящие о ее истории, строят какую-то пакость… Меняют фасады, подмазывают и подкрашивают, чтобы выглядело „модерно'. Но по существу-то, ни кока-кола, ни синие джинсы, ни сникерсы, ни курточки не могут спрятать ослиные уши партии и КГБ, торчащие отовсюду. Туристам показывают „прелестные церквушки восемнадцатого века', а соборы в Кремле молчат, мертвые, парализованные, страшные в своем молчании. Молчание это осуждает куда громче, чем самые страстные речи о перестройке.
Мне хотелось уехать отсюда, ничто меня не держало. Ни старые улицы школьных и университетских лет, ни самый Кремль, где прошло мое детство. Я даже не ходила туда ни
141
разу. У меня не было здесь никаких приятных воспоминаний. В этом странном подмалеванном под современность городе, с жутким новым Арбатом вместо привычного старого, с перестроенным и перековерканным Кремлем, не было никаких воспоминаний.
„Перепаханное кладбище', – сказал Вячеслав Иванов.
Могил я милых не найду
На перепаханном кладбище.
Строки эти снова и снова приходили в голову в Москве – столице, городе – напоказ, городе, где
