Когда Бриде очутился в оккупированной зоне, насколько невероятным бы это ни показалось, он испытал огромное облегчение. В буфете небольшого вокзальчика, где он дожидался поезда до Парижа, очень походившем на кафе, в котором он провел многие часы по другую сторону демаркационной линии, Бриде ощутил в себе то умиротворение, какое испытывает изгнанник при встрече со своими соотечественниками. Он был горд обменяться парой незначительных фраз с кассиршей, работниками вокзала, ожидающими. Он говорил с французами, участь которых он разделял. Он даже скрывал, совсем по-мальчишески, что прибыл из свободной зоны, так стыдился он того, что был избавлен общего страдания.

Утром следующего дня он прибыл в Париж. На улицах было безлюдно. Он решил отправиться к Роберу пешком. По причине отсутствия транспорта, огромные толпы теснились у некоторых входов в метро. Одни улицы были заполонены пешеходами, тогда как другие, совсем рядом, были пустынны. Эта заданность, с которой все делали одно и тоже, уже давала представление о том, что такое оккупация. Но что еще более поразило Бриде, так это всевозможные надписи и рисунки чуть ли не на каждой стене, в которых проявлялся неуживчивый характер парижан. Великая грусть исходила от этих безобидных 'Смерть Фрицам'. Было ясно, что это была единственная свобода, которой не могли лишить парижан, и они использовали ее, чтобы, по крайней мере, хоть что-то сделать.

Бриде сказал жене, что не пойдет в магазин. Тем не менее, он сделал круг, чтобы пройти по улице Сан-Флорентин. Он увидел небольшой магазинчик с опущенной железной шторой, которую, как многие другие, за это короткое время успел покрыть густой слой ржавой пыли. Он остановился. Остальные магазины также были закрыты. Неужели и они, как магазин Иоланды, скоро откроются?

Наконец, Бриде пришел к Роберу. Он с порога спросил у него, не знал ли тот кого-нибудь в своем окружении, кто имел владения на побережье Ла-Манша. Он поделился своим планом. Он хотел, как можно скорей, отправиться в Англию. Потом он рассказал ему про Виши, про неприятности, которые ему доставили. 'Меня это не удивляет', – заметил Робер. Поскольку тот не отвечал на первый вопрос, Бриде повторил его. Робер, показалось, смутился. Он сказал, наконец, что не помнил кого-либо из друзей, кто бы жил на побережье.

Бриде был глубоко удивлен поведением своего шурина. Он помнил его человеком прямым, независимым, немного завистливым, про которых говорят, что они слишком порядочны, чтобы преуспеть. Ему казалось, что человек, который до войны замечал в любых поступках большей части своих ближних ненасытное стремление к власти, для которого Гитлер был чем-то вроде личного врага, скорее обречет себя на полное заточение, чем потерпит соседство немца. Ничего подобного. Не прошло и часа с его прихода, как Бриде понял, что его шурин, далекий от того, чтобы броситься изо всех своих сил на оккупанта, наоборот, видел в них средство отомстить своим соотечественникам и занять, как он полагал, уже давно причитавшееся ему место.

Следующий день Бриде посвятил тому, чтобы повидать своих друзей. Прием, оказанный ему, его разочаровал. Он отметил про себя, что дружеские отношения должны быть значительно крепче, чтобы противостоять национальному бедствию. Он убедился, что несчастие научило всех чувствовать и думать одинаково. Словом, при каждом визите, который он наносил, он к неожиданности своей оказывался в присутствии человека, который казался жертвой личного несчастья, и когда он пытался смягчить боль своего собеседника, говоря, что страдает так же, как он, этот человек слушал его рассеянно, не извлекая из этой общности страданий ни малейшего облегчения.

Тем не менее, после обеда, он повстречал одного из своих бывших коллег по 'Ле Журнал', который, казалось, обрадовался идеи испытать приключение, и даже предложил составить ему компанию. Он пообещал серьезно заняться этим делом, пустить в ход все связи, и т. д… Ах! Как он будет счастлив, когда больше не увидит ни одного немца.

Несмотря на пережитые за день разочарования, Бриде заснул, полон надежд. Но наутро, когда он вновь встретился с товарищем, нашел того довольно охладевшим. Их план был невыполним. Берега охранялись немецкими катерами. Они шли на верную неудачу. Это неожиданное отречение потрясло Бриде. Никто, стало быть, не желал по настоящему что-либо сделать! Он вернулся к себе мучимый жестокой мигренью. Определенно, если заглянуть в глубину вещей, оккупированная зона ничем не отличалась от неоккупированой. По обе стороны боялись и думали только о себе. Иоланда была решительно права. Все были словно под наркозом. Поражение было настолько жестоким, что никто еще не пришел в чувство. Казалось, они испытывали благодарность, неизвестно кому, за то, что все еще были живы. Единственным преимуществом, следует сказать, было то, что он чувствовал себя в большей безопасности, чем в Виши. За ним не следили. Было очевидным, что французская полиция не имела никакой реальной власти, что она всецело подчинялась немцам, и поскольку первейшей заботой тех было поддержание порядка в его общих чертах, француз, который не был ни евреем, ни коммунистом, который вел себя незаметно, мог чувствовать себя в безопасности.

На четвертый день Бриде начал беспокоиться из-за того, что Иоланда все не приезжала. Что произошло? Она сказала ему, что раньше него будет в Париже. Он подумал, не сходить ли на квартиру по улице Демур. Может быть, она вернулась. Она сердилась, что он предпочел остановиться у Робера. Но ему так не хотелось возвращаться в этот квартал, столь близкий к Триаде, что он предпочел подождать еще немного. Было совершенно очевидным, и теперь он отдавал себе в этом отчет, что его чувствительность заслуживала смеха. Он как будто не понимал, что немцы, как говорила Иоланда, явились сюда на десять лет, и что при таком положении вещей его поведение было столь же смехотворно, как поведение хозяйской кухарки, не желавшей видеть, как режут курицу.

На следующий день он получил, наконец, известие от жены. Она приходила к Роберу, но не застала его. Она сообщила, что заглянет снова около пяти. Когда он увидел ее, озабоченную, счастливую вернуться к основным довоенным привычкам, то, несмотря на негодование, которое испытывал он от того, что она так мало сочувствовала горю Франции, он все-таки испытал глубочайшую радость. Она была очень оживлена. Она не приходила раньше, поскольку хотела сперва уладить все дела. Она приказала убрать квартиру, открыть магазин. Все осталось в сохранности. Она три раза сходила в банк. После обеда она разыскивала 'Эффект снега' Зенга. Обо всем этом она рассказывала с необычайным увлечением, словно не существовало ничего другого и во всем, что касалось ее, война была закончена. 'Мы вышли сухими из воды, милый'. Оставался только сундук. Тот был в надежном месте, но Иоланда не решалась его перевозить. Она опасалась, что водителей останавливали на улицах. Она считала, что его содержимое стоило перевезти в несколько приемов.

Позже, когда она исчерпала тему и поуспокоилась, она спросила у мужа, хорошо ли тот доехал. Неожиданно, она заметила, что ничто больше не препятствовало тому, чтобы он вернулся к ней. Затем она рассказала про свой отъезд из Лиона. Все были очень милы. Друзья проводили ее на вокзал. У нее было лежачее место. На линии демаркации едва взглянули в ее пропуск. Поезд простоял всего лишь три часа.

Поскольку Бриде не ответил на приглашение вернуться, она его повторила. Бриде заметил, что это могло быть небезопасным. 'Ты просто ребенок', – воскликнула она. Ему нечего было бояться в таком большом городе, как Париж. У полиции и без него хватало забот. Ей еще раз об этом сказали.

– Кто? – спросил Бриде.

– Друзья.