внешне от Эгрича, вошел в Белый Храм, обратился в другого человека, напоминающего обтянутый кожей скелет, назвал себя Олсом и перерубил почти сотню сэгатов, собравшихся на праздничное служение? Трое остались в живых. Олс говорил о двух живых, назначенных им свидетельствовать о его возвращении, но осталось трое. И третьим, которого не заметил Олс, был нынешний Ата, тогда еще юный дудец. Вот и думай теперь, нарочно ли слукавил слуга Проклятого или и в самом деле не разглядел выжившего мальчишку? Впрочем, какая уж теперь разница? Так что бы сделал Эгрич теперь, когда обряд еще не совершился? Или уже совершился? Но ведь трупов только шесть? Их уже больше, но тех, которых можно отнести к подготовке обряда, только шесть? С восьми трупов начиналось все в Гаре. И в Нечи, кажется, тоже было восемь трупов. Летописи, которые вели жрецы Храма Присутствия, всегда отличались скрупулезностью. Восемь трупов должно быть и здесь. Конечно, если этот новый защитник, светловолосый Юайс, понял все правильно. Так что сделал бы Эгрич? Остановил бы обряд. Без сомнений. Любой ценой. Перерыл бы весь город и окрестности, опросил и остановил бы всякого, кто начал расчерчивать пустоши или тайные дворы восемью лучами, оскверняя символ священного колеса. И что будет, если Клокс последует его примеру? Все остановится? Или же остановить ничего нельзя? Что из чего исходит? Кровь, залившая улицы Гара, была причиной явления Олса или начавшийся обряд отворил выход этой крови?

Клокс оглянулся. И на второй день после ночного явления дракона зеваки бродили по двору храма, топтались, рассматривали копоть, оставшуюся от драконьего выдоха, переругивались друг с другом. То и дело возникали стычки, готовые перерасти в драку, а то и поножовщину. И стражники, которых Буил нагнал во двор храма, тоже то и дело хватались за рукояти мечей. Только артельщики с раннего утра сновали по лесам. Правили резьбу на фризе, опоясывающем основание купола, поднимали наверх напиленный камень, заканчивали кладку фонаря. Колокольня рядом сверкала золотым колесом.

«На тот год закончат, – подумал Клокс. – Не лучший выбор – собирать купол зимой, но камень напилен, работа кипит, может, и управятся. Тогда точно к следующей осени и отделку закончат. Конечно, без фресок, но с ними трудов не на один год, и делать их будут уже другие мастера. Хороший храм получится. Поменьше, чем в Сиуине, но уж точно не уступающий ему в красоте».

Судья осенил грудь и брюхо святым колесом, посмотрел на часовню, в которой он сам с раннего утра провел не меньше пары часов, не чувствуя боли в коленях и испрашивая прощение у святого Нэйфа. О каком прощении молил он угодника Вседержателя? Обо всех собственных прегрешениях разом или о тех мыслях, о тех словах, которые выдавились из груди Клокса пятнадцать лет назад? Да мало ли что он мог тогда сказать… В уложениях Священного Двора одним из главных правил было и остается утверждение Нэйфа, что ни одна тварь не может подвергаться пытке. И не может быть веры утверждениям, исторгнутым при помощи пытки, даже если исторгнутое – истина. А разве то, что случилось пятнадцать лет назад в Гаре, не было пыткой? Или Клокс должен был сносить все, как сам святой Нэйф? А если бы Клокса привязали к огромному колесу арбы и покатили ее из Тимпала, где был схвачен Нэйф, на юг, к Черной Башне, делая в каждый день по два десятка лиг и охаживая бедолагу бичами, и поднося вместо еды и питья только сладкое, приторное вино, – он, Клокс, долго бы выдержал? Или сдох бы в первый же день? И кто знает, что кричал окровавленным ртом Нэйф? Кто записывал его слова не тогда, когда он ходил от дома к дому, всюду говоря, что император Мэйлас – слуга Проклятого, и посланные Мэйласом колдуны не могли обратить Нэйфа, остановить его силой всевластной магии императора, пока отряд стражи не схватил наглеца, а когда безумие от боли охватило его на колесе? Мало ли было свидетельств, которые не признает Священный Двор, которые расходятся в списках и которые так популярны в приделах Храма Присутствия, что Нэйф плакал на колесе и молил о пощаде? Сладкими слезами, наверное, плакал, если пил только сладкое вино. И кровь из его ран текла, пожалуй, сладкая. И сам он, окровавленный и едва живой, покрытый собственными испражнениями, был сладким. До приторности. До отвращения. Почему же тогда он или его тело смогли обрушить Черную Башню в Тэре? Или же Нэйф ни при чем? Все совпало? И невидимый властитель Талэма, который никогда не вмешивается ни во что, дождался повода и выдавил людоеда Мэйласа прочь из этого мира? А Нэйф был только игрушкой? И его устойчивость к магии – тоже была игрушкой? Случайным даром? А если он ничего не мог сказать мучителям, потому что не знал, что ему сказать? Пожалуй, что он и проповеди свои говорил не потому, что был овеян мудростью: какая может быть мудрость в тридцать лет? – а потому, что голос нашептывал ему на ухо. Чей голос? Чей же голос?..

«Клокс, – прозвучало в ушах судьи. – Клокс».

Судья замер. Встряхнул головой, поковырялся в ухе. Голоса не было. Показалось. Мало ли. Случается такое, когда шелест сухих листьев, скрип двери, звук упавшей с кувшина капли преломляется и звучит неизреченным именем. Как теперь – Клокс. Точно, словно капля упала в кубок.

– Калаф! – позвал служителя, который спешил к гостиному дому, судья. – Подойди сюда, Калаф. Где тело Даира?

– В мертвецкой, где же ему еще быть? – поежился, кутаясь в храмовое, с длинными полами и рукавами котто, служитель. – Скот приказал всех мертвецов свозить в мертвецкую и держать там, пока не разрешится беда, что навалилась на город. Исключая, конечно, естественные смерти.

– Ты уже перебрался в домик Даира? – спросил Клокс.

– Зачем? – удивился Калаф. – Я жду распоряжения Аты. Вряд ли меня сделают сэгатом. Пришлют кого-нибудь из Тимпала. Всегда присылают. Может быть, оставят сэгатом почтенного судью Клокса?..

– Не мели языком попусту, – оборвал служителя судья.

– Как будет угодно святому Нэйфу и Ате, его наместнику в Талэме, – поклонился Калаф. – Так что зачем перебираться в домик сэгата, если придется потом возращаться обратно? Суета. К тому же голова болит у меня в доме сэгата. Раскалывается просто. Наверное, привык уж я спать на втором этаже, подальше от земли.