Китайское правительство утверждало, что их народ имеет религиозную свободу. Но было очевидно, что для религиозных организаций не планируется никакого будущего. Им предназначалось умереть с голоду и кануть в вечность.

Такова была судьба, которая, как я мог видеть, нациста над тибетскими монахами и монастырями, уже находящимися в руках китайцев. Но другое мое наблюдение давало мне надежду, что это все можно предотвратить. Я увидел замечательное подтверждение тому, что тибетцы, как старые, так и молодые, были слишком стабильны в своем характере и вере, чтобы стать легкой добычей для китайской пропаганды.

Группу тибетских мальчиков забрали в так называемую Школу нацменьшинств в Пекине, вместе с мальчиками из Монголии, Восточного Туркестана, Кореи. Китайцы делали все возможное, чтобы заставить их забыть свои религиозные и культурные традиции и наполнить их новыми идеями о диктатуре государства. Я был рад отметить, что умы тибетских мальчиков не удалось заключить в тюрьму. Они все же продолжали исповедовать свои идеалы, и их национальный дух не был сломлен. В конце концов китайцы отказались от мысли обратить их в свою веру, и впоследствии этих мальчиков отправили домой. Некоторые из них погибли в восстании против китайского господства в Лхасе, а иные все еще в возрасте до 20 лет стали эмигрантами в Индии. После этой неудачи китайцы открыли еще несколько школ в приграничной зоне, но и там у них не было успеха. Тибетские дети просто не могли проглотить эти материалистические верования и оставались тибетцами и буддистами во всех своих глубочайших мыслях. Я думаю, что мальчики из Монголии и Восточного Туркестана столь же упрямо придерживались своей веры. Без сомнения, это и было причиной того, почему в последующие годы китайцы начали захватывать тибетских детей в возрасте всего лишь нескольких недель и забирать их в Китай, в надежде, что там они вырастят из них тибетских коммунистов. Но тогда я был в громадной степени воодушевлен глубиной веры этих юных тибетцев и чувствовал, что что бы китайцы ни делали с нами, они никогда не смогут нас полностью уничтожить.

Путешествие из Китая в Тибет по новой китайской военной дороге все еще было полно приключений и опасностей. Шли обильные дожди, реки разливались, и было много оползней и камнепадов. Я помню картину одной темной ночи под льющимся дождем, когда наш караван был остановлен из-за разрушенного моста именно на том месте, где с горы летели камни и разбивались об дорогу. Китайцы, крича, бегали туда и обратно в замешательстве. Тибетцы сидели в покрытых брезентом джипах и молились. Ранее, в тот же самый день, мы едва уцелели в еще худшей ситуации. Мы добрались до моста, который с одного конца сломался. Китайцы укрепили его и считали, что мы можем пересекать реку, но посоветовали нам облегчить нагрузку машин и перейти мост пешком, и там уже ожидать остальной части каравана. Так мы и сделали, и стояли, наблюдая, как наши джипы и грузовики начинают движение. Несколько перебрались благополучно, а затем, когда колеса одного из джипов въехали на мост, послышались громкий треск и звук ломающегося дерева, мост обломился и упал в несущийся внизу поток. К счастью, водитель услышал шум и, очень быстро дав задний ход, спасся, но более половины нашего каравана, со всеми нашими одеждами, спальными принадлежностями, остался на другой стороне реки. Мы кое-как уселись в машины, успевшие пересечь реку, и добрались до китайской гостиницы, где провели ночь в холоде и неудобствах.

Наконец, я добрался до Лхасы. Не могу даже сказать, как рад я был тому, что вновь оказался в Норбулинке. Рядом с её стенами нам так же угрожал китайский военный лагерь, но внутри было по-прежнему спокойно и прекрасно, и наши религиозные практики могли продолжаться почти без помех.

Я обнаружил, что Кашаг все еще ухитрялся поддерживать сносные дружественные отношения с китайцами. Враждебность населения, казалось, поутихла и уступила место чувству удовлетворения. Город был тих и мирен, народ не знал о драматических переменах, которые происходили в наших восточных пределах. Горькое недовольство, которое я видел там, еще не распространилось в полной мере в Центральном Тибете, и поэтому казалось, что Подготовительному комитету все еще возможно совершить какое-то усилие и предотвратить наихудшее.

Китайское правительство послало маршала Чен И, заместителя премьер-министра, известного своими семичасовыми речами, в качестве председателя на церемонии инаугурации Комитета.

Китайцы хотели, чтобы я принял его до его прибытия в Лхасу. Кашаг отказался санкционировать такое нарушение протокола, но я считал, что сейчас не время настаивать на сохранении достоинства. Если это доставило бы удовольствие маршалу, помогло бы Комитету лучше начать работу, я думал, что оно того стоит. И поэтому я поехал.

Инаугурация состоялась в апреле 1956 года. Я присутствовал на ней с чувством, что здесь, среди 51 делегата, находилась последняя надежда мирного развития ситуации в нашей стране, и она не казалась невозможной. Конституционная схема выглядела надежно и привлекательно. На бумаге не было ни одного из абсолютно неприемлемых аспектов коммунизма. И, имея в Комитете такую высокую пропорцию тибетцев, можно было думать, что он может превратиться в эффективную форму правительства, не слишком отличную от нашей собственной. Это могло дать тибетским чиновникам возможность, думал я, обучиться у китайских чиновников методам администрирования, ведь, если оставить коммунизм в стороне, их организация, несомненно, была лучше нашей.

Но надежды эти умерли достаточно быстро. Все худшее, что я видел на китайских политических собраниях, здесь повторилось. Я не принял во внимание один существенный момент: 20 делегатов, хотя и были тибетцами, представляли Комитет освобождения Чамдо и Комитет, созданный в западном районе Панчен Ламой. А оба эти комитета были чисто китайскими творениями: их представители имели свое положение в основном благодаря китайской поддержке и в благодарность они должны были поддерживать китайскую позицию, при этом представители Чамдо в действительности действовали более разумно, чем представители Панчен Ламы.

Имея такой серьезный блок контролируемых голосов, в дополнение к голосам пяти китайских членов, Комитет был бессилен. Он оказался простым