– Отчего же на закате, Степан Степанович?

– От глупых сомнений, – подумав, объяснил Степан. – Глядит человек на солнышко, и начинают его сомнения раздирать: взойдет оно завтра или не взойдет? Ты, Фимка, поди, о сем и не помышляла никогда.

– Когда тут! – кивнула Фимка. – Бегаешь целый день, мотаешься… потом только глаза закроешь – а уж и солнце взошло.

– Вот посему тебе ипохондрия и недоступна. Как говорили латиняне: «Квод лицет йови, нон лицет бови» – «Доступное Юпитеру недоступно быку».

Фимке очень понравилось изречение, и она восхищенно улыбнулась:

– И давно я спросить хотела вас, Степан Степанович… Откуда из вас латынь эта выскакивает? Сами-то вы вроде не из латинцев.

– От барина набрался, – вздохнул Степан. – Старый барин повелел всем мужикам латынь изучить и на ей с им изъясняться. Я, говорит, не желаю ваше невежество слушать… Я, говорит, желаю думать, что я сейчас в Древнем Риме… Вот так! Большой просветитель был! Порол нещадно! – «Аут ни-гель, аут Цезарь!» Во как!

– Красиво! – согласилась Фимка. – А как у их, у латинцев, к примеру, «любовь» обозначается?

– «Любовь», Фимка, у их слово «амор»! И глазами так зыркнуть… Ух-х! – Степан показал как надо зыркать глазами.

Федяшев, естественно, не слышал этого разговора. Он шел тенистой аллеей парка, где справа и слева белели старинные скульптуры, выполненные в греческом стиле. Мраморные лица с выпуклыми белыми глазами уставились на Алексея Алексеевича, усиливая приступ ипохондрии.

Федяшев дошел в самый конец аллеи, где в лучах заходящего солнца перед ним предстала скульптура молодой женщины в древнегреческой тунике.

Федяшев посмотрел на скульптуру нежным, влюбленным взглядом.

Женщина и вправду была необычайно хороша: изящная фигурка, маленькая головка с тонкими чертами лица, странный всплеск рук: левую женщина как бы предлагала для поцелуя, а правой приглашала куда-то вдаль, в неизвестное…

– Здравствуйте, сударыня! – тихо прошептал Федяшев и поклонился мраморной женщине. – И вновь тоска и серость обыденной жизни привела меня к вашим стопам!… Впрочем, нет! Будь эта жизнь во сто раз веселей и разнообразней, все равно она была бы лишена смысла, ибо нет в ней вас… А в той незримой дали, где есть вы, нет меня!… Вот в чем превратность судьбы! И никогда нам не воссоединиться, как несоединим жар моего сердца и холод вашего мрамора…

При сих словах Федяшев приподнялся на цыпочки и припал губами к левой руке скульптуры.

Сзади послышался шум и легкое покашливание.

Федяшев резко обернулся и увидел дворовую девку Фимку с тряпкой и ведром, полным мыльной воды.

– Ты что? Зачем? – ахнул Федяшев.

– Барыня велела помыть, – равнодушно сказала Фимка. – А то, говорит, еще заразу какую подцепите…

– Пошла вон! – закричал Федяшев.