бог на душу положит.

Чуткий и внимательный к товарищам по перу, Чехов с похвалой отозвался о переводах Белоусова из Бернса{2}.

- А вот мне трудно было бы переводить. Я так привязан к нашей, русской, жизни, что, если бы речь зашла о лондонском полисмене, я непременно думал бы о московском городовом. Знаете, как один немец перевел эпиграф к роману "Анна Каренина". Вместо "Мне отмщение и аз воздам" у него получилось: "Меня подсиживают, и я иду с туза". По-немецки: "Ас" - туз.

В Москве Чехов встречался с Горьким. Дружеские отношения между обоими писателями отличались в эту пору особой теплотой и заботливостью. Мне посчастливилось быть свидетелем этих встреч. Горький с нетерпением ждал первого представления "Вишневого сада" и часто спрашивал Чехова, когда же наконец состоится спектакль.

- Не знаю, - ответил Чехов. - Пока все время спорим с Станиславским. Он уверяет, что моя пьеса - лирическая драма. Это же неверно. Я написал фарс, самый веселый фарс!{3} - Помолчав немного, он продолжал: - А, пожалуй, Станиславский прав. Когда я бываю на репетициях, я испытываю одно страдание: Станиславский на моих же глазах безжалостно сокращает сцены.

Пьеса Чехова должна была выйти в сборнике "Знание". Горький предложил Чехову выпустить ее без сокращения.

- Нет, нет, - замахал руками Чехов. - Печатайте с режиссерской правкой. Иначе это внесет путаницу при постановке другими театрами. Что ни говорите, Станиславский знает театр лучше нас с вами.

И сейчас же с обычным переходом к милой шутке добавил деланным трагическим голосом:

- А вот "Мнимого больного" Мольера я не позволю ему ставить. Это будет моя режиссура. Я же доктор.

После первого представления Горький сказал Чехову:

- Озорную штуку вы выкинули, Антон Павлович. Дали красивую лирику, а потом вдруг звякнули со всего размаха топором по корневищам: к черту старую жизнь! Теперь, я уверен, ваша следующая пьеса будет революционная. \606\

- Я буду писать водевили, - шутливо сказал Чехов. - Может быть, даже оперетты. В первую очередь на горьковский сюжет "На дне". Сатин у меня будет петь:

Эка, эка,

Жалко человека!

Дайте мне только дожить до будущей зимы.

С обычным юмором Чехов рассказал о том, как он с трудом получал с одной редакции по три рубля гонорара в неделю.

- Знаете, Горький, - сказал Чехов тоном глубокой убежденности, и все лицо его осветилось восторженной улыбкой, - в сущности, все это не важно. Наша бедность и недоделанность жизни - явление преходящее. Культура у нас еще очень молода. Триста лет назад Англия имела уже Шекспира, Испания Сервантеса, а немного позже Мольер смешил Францию своими комедиями. Наши же классики начинаются только с Пушкина, всего каких-нибудь сто лет. И смотрите, мы начинаем обгонять: Тургеневым, Достоевским и Толстым зачитывается весь мир. Правда, кругом еще много темноты, скуки и всякой пошлости. Но люди уже не те. Своими страданиями и трудом они открывают дорогу чему-то новому, какой-то другой зарождающейся в муках, но радостной жизни. И в этой жизни все будет мягко и весело, как весенний праздник: по земле пестрят и благоухают красивые цветы, теплый, волнующий свежестью воздух. - Чехов сделал небольшую паузу и с тихой грустью добавил: - Хотелось бы прожить еще десять лет, чтобы увидеть хотя бы первые лучи рассвета... \607\

Н.З.ПАНОВ

СЕАНС

(К ПОРТРЕТУ А.П.ЧЕХОВА)

Печатается по изданию 1960 года, стр. 677.

. . . \610\

H.П.УЛЬЯНОВ

К ПОРТРЕТУ А.П.ЧЕХОВА

С А.П.Чеховым я познакомился в 1904 году, в год его смерти.

Я зашел к нему на московскую квартиру, чтобы поговорить о сеансах. Мы сидели в полутемной комнате, и тогда мне пришла мысль изобразить его в сумеречном тоне. Мне казалось, что для выражения духовной личности А.П. многоцветность и внешние живописные задачи едва ли будут нужны.

А.П. согласился позировать, но просил отложить сеансы до осени, обещая к тому времени быть более бодрой и терпеливой моделью.

Летом того же года он умер. Сеансы наши не состоялись. Но отказаться от мысли написать его портрет я уже не мог и потому решил изобразить хотя бы некоторые черты, хотя бы намек на тот ускользающий его духовный облик, который волновал меня все время.

"Чехов неуловим. В нем было что-то необъяснимо нежное", - сказал, осматривая мою работу, В.А.Серов, который так же обожал Антона Павловича и когда-то сделал с него набросок. Этот набросок служил мне некоторое время подспорьем, хотя сам В.А. находил его не совсем удачным.

Было еще несколько фотографий, но они мало подходили к моей задаче. Почти все в портрете было сделано мною по памяти: отсюда те недочеты,