В синих глазах молодого артиллериста Пушкин увидел отблески того орудийного пламени, что полыхало тогда в ночном небе. Он крепко пожал руку Раенко, и к нему вдруг вернулись уверенность и бодрость. Та удивительная бодрость, которую он долгое время ощущал после встречи с Пестелем. Уже не было одиночества.

Словно все черные тучи, нависавшие над его головой, как по волшебству, развеяло громовое пламя его свободолюбивых друзей.

На углу Итальянской[84] улицы Пушкин поблагодарил Раенко и простился с ним. Он легкой походкой заспешил вниз к Польскому спуску. Там недалеко от гавани польские помещики, владельцы многих тысяч крепостных крестьян и десятков тысяч десятин украинских земель, построили огромные дома. Это собственно были настоящие дворцы, похожие на феодальные замки, с отдельными особняками для заезжих гостей, с помещениями для челяди, с дворовыми службами, подвалами, объемистыми складами для зерна, конюшнями.

Совсем не случайно свили свои гнезда у входа в самую большую гавань империи богатые магнаты- феодалы: Сабаньские, Любомирские, Ржевуские, Потоцкие, Пржездецкие, Бржозовские, Маньковские и прочие. Всех их притягивала к себе великая хлебная гавань Российской империи – Одесса, через которую они сбывали украинскую пшеницу в заморские страны.

В один из таких домов Польской улицы сейчас и направлялся Пушкин.

Седоусый представительный дворецкий гостеприимно распахнул перед ним резную дубовую дверь, а подбежавший лакей услужливо принял черную шляпу и железную тяжелую трость.

– Вас давно ожидают-с, – многозначительно, понизив голос, сказал дворецкий.

Пушкин кивнул ему и глянул в огромное на всю стену зеркало в золоченой раме, отразившее его во весь рост. Он увидел невысокого молодого человека с насмешливыми глазами и иронической улыбкой на больших чувственных губах. Его русые вьющиеся волосы, небрежно зачесанные назад, открывали покатый лоб и соединялись с небольшими бакенбардами, обрамлявшими худощавое волевое лицо. Хорошо сложенную фигуру обтягивал черный фрак, который оттеняла белоснежная рубашка с загнутыми вниз углами воротника.

Пушкин поправил широкий галстук, туго стягивающий загорелую крепкую шею, и стремительно, перескакивая через ступеньки, поднялся по мраморной лестнице наверх в покои той, что не менее, чем когда-то Амалия Ризнич, пленяла его.

Он влетел к ней, задыхаясь от стремительного подъема, и молча припал горячими губами к благосклонно протянутой ему руке.

Она была выше его ростом и старше на четыре года, хотя казалась совсем юной девушкой. Стройная, белокурая, с удивительно правильными чертами лица и фигурой, как у античной богини Дианы, с большими бледно-голубыми глазами, полуприкрытыми длинными ресницами, она казалась созданной для чувственной страсти.

Уверенная в своей красоте и обаятельности, она смело попирала обычаи и условности высшего аристократического общества, к которому принадлежала. Представительница старинного рода магнатов Ржевужских, сестра известного польского писателя, она вышла замуж за графа, миллионера Сабаньского, главу крупного торгового дома, но вскоре рассорилась с ним и стала незаконной женой карьериста, доносчика графа Ивана Иосифовича Витта, начальника бугских поселений, который, подобно ей, был разведен.

Каролина Адамовна Сабаньская беззастенчиво, напоказ выставляла свою связь с генералом Виттом. Она нисколько не скрывала ни от Пушкина, ни от других поклонников, что ее роскошные туалеты и драгоценности – дары ее незаконного мужа. Многие люди остерегались встречаться с этой красавицей, считая не без основания, что она является не только обворожительной женщиной, но и доставляет информацию шпиону царя Витту.

Светски воспитанная, получившая прекрасное образование, начитанная, из семьи, где любили литературу, Каролина Сабаньская не могла не заинтересоваться таким человеком, как Пушкин.

Большая охотница до всего пылкого, волнующего, необычного, а в порывистом поэте все это имелось с лихвой, она даже не думала узнавать от политически неблагонадежного поэта что-либо имеющее значимость для Витта, шпионский нос которого уже чуял вольнодумцев – членов тайного общества…

Нет, ее в Пушкине, как потом и в Мицкевиче, интересовало другое – чистый огонь настоящей поэзии, пылавший в их сердцах. Огонь, который она понимала глубже других женщин. Для Пушкина Каролина Сабаньская являлась в какой-то мере прообразом царственно тщеславной аристократки. Он разгадал, что связывало эту красавицу с карьеристом Виттом, – это химерическая мечта о власти. То самое тщеславие, что привело когда-то гордую вельможную Марину Мнишек в объятия самозванца Лже-Дмитрия, Гришки Отрепьева. Да, наверное, такой холеной, тщеславной, утонченно-фальшивой была историческая Марина Мнишек, которую, кстати, Каролина Сабаньская считала своей далекой родственницей!

Но Пушкин прощал ей это тщеславие. Прощал всю ее фальшивую двойственную игру даже тогда, когда она легко давала и нарушала самые святые клятвы и обещания. Прощал потому, что он разглядел в ней за всем этим искреннюю любовь к поэзии. Недаром этой обаятельной и греховной женщине он посвящал свои стихи. Недаром Каролину Сабань-скую воспели в своих стихах и другие ее великие современники – Адам Мицкевич и Юлиус Словацкий!

Явная благосклонность, с которой встретила Пушкина Каролина, была необычной. При всей своей страстности внутренне холодная и расчетливая, она, очевидно, любезна не без причины.

И верно, попросила она немного. Всего лишь не пойти на очередной бал, который давал начальник края граф Воронцов. Не пойти – это значит огорчить и обидеть устроительницу праздника, саму Елизавету Ксаверьевну. Между Сабаньской и Воронцовой существовало соперничество примерно такое же. как между Елизаветой Ксаверьевной и уехавшей Амалией Ризнич.

Пушкин не мог отказать Сабаньской, хотя ему хотелось встретить на этом балу двух женщин, с которыми его связывали искренние и добрые чувства. Одна из них пробуждала в нем прекрасные воспоминания о счастливых часах его юности. Это о ней, тогда еще пятнадцатилетней девочке, он писал:

Ныне эта девочка повзрослела. Мария Раевская – грациозная девушка с некрасивыми на первый взгляд