— …господин капитан, ответьте! Дядя Павел!.. — плакал Кахи.

— Мы вынули пулю, он поправится. Надеюсь, жалеть об этом не придется… ни ему, ни нам, — сказал Абдулла.

— Абдулла!.. — прохрипел Верещагин.

Он снова пришел в себя. Ночь продолжалась.

— Абдулла!

— Что, дорогой?

— Ты работаешь на Вильгельма?

— Хе-е-е! Кому ты поверил? Смит — разбойник, сорвиголова…

— А ты — нет?

— Я — воин, господин капитан.

— Это правда… что он рассказал… о мировой войне?

— Э-э! — протянул с сожалением Абдулла. — Все уже написано на глиняной табличке. И изменить клинопись не легче, чем песчинке бросить вызов ветру, что гонит по пустыне высокие барханы. Однако…

Голос Абдуллы был заглушен надрывным гудком парохода. Где-то на дальней окраине Пиджента, словно откликаясь, завыл шакал.

— Вот и все, уважаемый, — продолжил после недолгого молчания контрабандист. — Каравану снова пора в путь.

— Абдулла… отвези табличку в пустыню. Выбрось проклятую в зыбучие пески…

— Молчи, уважаемый, тебе нельзя говорить.

— Не стоит вручать детям… ссорящимся детям… отцовскую саблю…

Когда он вновь пришел в себя, над Пиджентом занималось утро.

Хранитель таблички судьбы, Энлиль-странник, стоял на краю косы, размываемой приливом, и в волнах отражалось обличие дервиша, покаранного проказой. Слепой осел терся уродливой мордой о бедро божественного хозяина. Энлиль глядел на сливающуюся с небом линию горизонта, и нечеловечески зоркие глаза не отрывались от мачт парома.

Табличка судьбы вновь оказалась в руках одержимых страстями людей. Вот-вот одна держава посягнет на свободу другой. В раздор вмешается третья, и четвертая, и пятая… Земля содрогнется от поступи грозных армий. Кто-то, всенепременно кто-то дерзкий прибегнет к табличке Тиамат, в надежде тщетной изменить движенье мира и ход событий, и древняя клинопись станет вновь вершить народов участь.

Забытые боги Междуречья мечтать не могли о большем.

Старый Пракоп Лабань остановился, приложил ладонь козырьком ко лбу. Вгляделся в отливающую жирной маслянистой латунью болотную хлябь. Поднял глаза, прищурился — солнце надвигалось на кромку чернеющего впереди леса. Лабань оглянулся через плечо, остальные пятеро подтягивались, след в след, упрямо расшибая щиколотками вязкую тягучую жижу.

— Ещё чутка, — хрипло крикнул старик. — Поднажать надо, совсем малость осталась.

Жилистый, мосластый Докучаев кивнул. Смерил расстояние до опушки взглядом холодных бледно-песочного цвета глаз, сплюнул и двинулся дальше. Диверсионной группой командовал он, и он же, вдобавок к рюкзаку со снаряжением, тащил на себе ещё пуд — ручной пулемёт Дегтярёва с тремя полными дисками. Докучаев считался в отряде человеком железным.

Лабань быстро оглядел остальных. Угрюмый, немногословный, крючконосый и чернявый Лёвка Каплан, смертник, бежавший из Могилёвского гетто. Ладный красавец, кровь с молоком, подрывник Миронов. Разбитной, бесшабашный, с хищным и дерзким лицом Алесь Бабич. И Янка…

Старик тяжело вздохнул. Женщинам на войне делать нечего. А девочкам семнадцати лет от роду — в особенности. Когда Янка напросилась в группу, Лабань был против и даже отказался было вести людей через болото. Но потом Докучаев его уломал.

— Медсестра нужна, — загибая пальцы, раз за разом басил Докучаев. — Перевяжет, если что. Вывих вправит. Подранят тебя — на себе вытащит.

— Меня на себе черти вытащат, — махнул рукой старый Лабань и сказал, что согласен.

Из болота выбрались, когда лес верхушками дальних сосен уже обрезал понизу апельсиновый диск солнца. Один за другим преодолели последние, самые трудные метры. И так же, один за другим, избавившись от поклажи, без сил рухнули оземь.

— Пять минут на отдых, — пробасил Докучаев и перевернулся, раскинув руки, на спину. — Отставить, — поправился он секунду спустя, рывком уселся