стоял мальчик с газетами. «Обкраденная почта! Свободные мысли! Коммунары идут!» — кричал он. Мальчик попытался всучить газету Фалехову, но был отпихнут раздраженным артистом.

Уже у самого здания оперы, под каштанами рядом с тумбой Морриса, печальной и ободранной, вектор событий изменился самым неожиданным образом.

Внимание Фалехова отвлекла прелестная поклонница его таланта. Это была девица по имени Соня, юный цветок, выращенный на Слободе под крылышком у знаменитой Маньки, о чем Фалехов, разумеется, знать не мог. Соня, вся в белом и в черный горох, в перчатках и с зонтиком, волнительной походкой подошла к Фалехову и улыбнулась ему так, словно они были здесь только вдвоем, а «здесь» — это не меньше, чем Рио-де-Жанейро. Соня особым своим взглядом посмотрела на Фалехова и робко протянула ему открытку для автографа.

Надо ли говорить, что Фалехов был совершенно очарован.

Он приостановился только на мгновение, и эта остановка стоила ему жизни. Неприметный юноша, с глазами такими же мертвыми, как у Семы Грача, тенью промелькнул за спиной Фалехова и растворился в толпе, оставив на память куплетисту подарок в виде финского ножика между ребрами. Так же мгновенно исчезла, и Соня. Только открытка с улыбающимся Фалеховым образца десятилетней давности осталась на мостовой. Рядом опустился и сам куплетист.

Не оборачиваясь на начавшийся за его спиной переполох, Соломон продолжил путь. Каждое движение давалось ему теперь с трудом. Ноги налились чугуном, череп был сдавлен пульсирующим обручем, мостовая норовила перевернуться, раскачивалась и тянулась к Соломону.

Внешне этого никак нельзя было заметить. Выглядело все так, будто Соломон просто шел вперед.

Но это был не весь Соломон. Большая часть его осталась лежать на мостовой, рядом с Фалеховым. Мысль о том, что этого человека одним только словом, рисунком на салфетке, убил он, мысль эта огромная и колючая заполнила теперь всего Соломона и закрывала собой мир. Но он не жалел и не сомневался.

На ходу выбрасывая кота, обогнал Соломона громила — и моментально растворился в толпе, навсегда исчез из Качибея и из нашей истории. Пробежал мимо Данька, пронеслись еще какие-то люди. За спиной свистели в свисток и гудели автомобильным клаксоном. Падали в обморок и возмущенно ахали. Рыдали и истерически хохотали.

А Соломон просто шел.

Дверь центрального входа в оперу оказалась, конечно, заперта, но Соломон был в том состоянии, когда все можно, когда мир уже не будет прежним, как бы что ни сложилось. Без стеснения и даже с неожиданной сноровкой Соломон открыл эту дверь универсальным ключом, вынутым из саквояжа. Набор таких ключей, иногда называемых отмычками, Соломон еще до революции реквизировал у одного малолетнего… скрипача и с тех пор всегда носил с собой. Мало ли что.

Внутри было темно и пыльно, так что дверь Соломон прикрывать не стал: какой-никакой, а свет. Стены фойе были все так же черны, как и год назад, когда Соломону довелось побывать здесь после пожара. Даже запах гари не исчез.

Понятно, что Туманский ни минуты не занимался реставрацией здания.

Соломон уверенно пошел по лестнице ко входу в зал, где его ждала непроглядная тьма. Но слева от двери Соломон нащупал рубильник и без всякой надежды дернул за него. И чудо: в нескольких местах, освещая дорогу к сцене, загорелись слабым, неверным светом электрические лампочки.

Партер оказался загроможден лабиринтом каких-то вспомогательных конструкций, мусором, обломками труб и самой диковинной формы деталей. Кое- как пробираясь через этот кавардак, Соломон двинулся к сцене.

От сцены осталось мало что. Теперь это было сооружение с абсолютно другим предназначением. Постамент для памятника, который сам себе воздвиг Туманский.

Прямо из сцены вырастала и уходила конусом куда-то в потолок огромная, восхитительная, блестящая ракета.

Соломон замер без движения. Ракета была хороша. Ничего красивее Соломон не видел.

Но в одном Фалехов оказался прав.

Настройщик вдруг в красках, очень достоверно и живо вообразил, как гигантскую эту работу Туманского, махину, на которую тот в буквальном смысле положил жизнь, разбирают на части и отправляют в переплавку. Соломон мысленно видел уже человека в черном кожаном плаще, это был Данька с его холодными глазами и мрачной решимостью на лице. Данька коротко взмахивал рукой — и ракета отправлялась под пресс. Внутри ракеты при этом Соломону почему-то причудился кот.

Нет, нет, нет. Не бывать такому.

Детское какое-то чувство поднималось из самой груди Соломона и кружило голову.

В поисках входа Соломон обошел сооружение кругом. Дверь тотчас отыскалась: круглая, без всякой ручки или иного приспособления для открывания, только в центре ее было углубление в виде следа кошачьей лапы.