то ему вслед, он не слушал. У него вздрагивали губы.
Он взошел на крыльцо, затоптанное снегом, прошел по темному коридору мимо полутемных пустых классов и, не стучась, рванул знакомую дверь.
Фаина одетая лежала на кровати лицом к стене и испуганно вскинулась:
– Кто там?
– Я, – ответил он.
– Ваня Данилов? Ты что? Репетиции не будет.
– Я знаю. Я так.
Для чего он шел сюда? Не для того ли, чтобы сказать: «Я не хочу жениться. Мне никого не надо, только тебя. Я хочу быть с тобой. Позволь мне всегда быть с тобой!» И вот он пришел и стоит, как пень, у дверей. И, кажется, вели она ему уйти – залился бы горькими слезами…
Может быть, она поняла это. Она сказала:
– Испугалась, как ты вошел. Вздремнула. Сон какой-то видела… – Она сладко потянулась, даже застонала от удовольствия. – Зажги лампу. На столе. А спички на полке. Да сними шапку. Не научишь вас… Деревня.
Он снял шапку и зажег лампу, чувствуя себя косолапым, ничтожным и совершенно неинтересным для нее и все-таки даже не помышляя о том, чтобы уйти.
Фаина села на кровати и стала закалывать на затылке распустившуюся косу. Она накручивала косу на руку, как змею, а гребешки держала в зубах. Руки были обнажены до локтя – круглые, крепкие, уверенные. Ноги были обуты в смешные чулки – в красную и синюю полоску. Из дырки на чулке выглядывал маленький розовый палец.
– Ты что меня рассматриваешь? – спросила она ослабевшим со сна голосом. – Ты для того пришел, чтобы рассматривать меня? Садись, ты мне застишь свет.
Он сел. Она вставила ноги в разношенные валенки и тоже подсела к столу, кутаясь в платок.
– А я ничем не больна, – сказала она задумчиво. – Я, Ваня, сегодня письмо получила, что моя бабушка умерла. И вот, понимаешь, я эту бабушку всего три раза видела и ни капельки не любила, а все-таки расстроилась – и сама не знаю почему. Теперь никакой родни у меня не осталось, только дальние – двоюродные, троюродные… Я их и знать не хочу! Они – лавочники. Знаешь, Ваня, что человек может и не заниматься торговлей, а все равно быть лавочником. Вот они такие. Они нас, коммунистов, терпеть не могут. И бабушка терпеть не могла. Так чего же я по ней плачу, глупая? – Она засмеялась и вытерла слезы концом платка. – У меня только папа был хороший, он был учитель, его белые убили. Я уже три года одна. – Слезы побежали по ее лицу градом, она встала. – Распустилась я нынче. Сейчас чай будем пить. Я тебе книгу дам – картинки посмотреть. Интереснее, чем на меня смотреть.
Она положила перед ним толстую книгу и ушла. Он сидел и не смел встать, а только с наслаждением рассматривал ее комнату.
Он и раньше заходил сюда, но всегда с ребятами и ненадолго, и всегда получалось так, что он стоял позади всех и ничего не мог рассмотреть. Теперь он был здесь один, и все было раскрыто для его обозрения.
Это была маленькая комната с бревенчатыми стенами, с узкой кроватью, покрытой жиденьким байковым одеялом, с полкой книг над столом и висячим рукомойником в углу. Все эти вещи были бедны и безличны, но для Данилова они жили бесконечно милой и значительной жизнью: в этих стенах
Он услышал ее шаги и проворно раскрыл книгу. Это был журнал «Нива» за 1913 год. Была нарисована большая ледяная гора, плывущая по морю, и маленький пароход. «Гибель „Титаника“, – прочитал Данилов. Фаина вошла с чайником.
– Вот ты уже сколько посмотрел. А ты знаешь, как погиб «Титаник»?
Она рассказала ему о «Титанике», напоила его чаем и опять немного всплакнула о бабушке… Он сидел завороженный, смотрел во все глаза, слушал во все уши и только тогда ушел, когда она прямо сказала, что пора уходить.
Была глубокая ночь. Он вышел на улицу – ни одного огонька в окнах, тишина, только где-то капает капель. Он оглянулся: ее окошко светилось.
Что она делает, когда одна? Он подошел к окошку, осторожно заглянул. Она сидела у стола, подперев руками щеки, задумавшись. О чем она думает?… Она встала, протянула руку к окну, – белая занавеска задернулась, и свет померк, – Фаина спустила фитиль в лампе…
Данилов пошел домой. Ему хотелось долго, долго идти по пустым улицам, думая о ней.
Он стал приходить к ней каждый вечер.
Она не тяготилась им. Она совала ему какую-нибудь книгу, а сама занималась своими делами: исправляла ученические тетрадки, читала, штопала чулки, иногда уходила куда-то; а он сидел как страж.
Если бы его спросили, зачем он здесь сидит, он ответил бы:
– Потому что мне нравится.
Если бы спросили: хочешь ее поцеловать? – он бы ужаснулся. Он и за руку-то с нею ни разу не поздоровался.
