– Иван Егорыч, – сказал доктор, – вам бы лечь, голубчик, вы же всю ночь, как грузчик, работали, так, знаете, нельзя.

Сам доктор тоже не спал, бегал, распределял раненых, тушил пожар, и кроме рюмки водки, которую ему дал Кравцов, у него во рту ничего не было. Но доктору казалось, что он один бездельничал, а эта злосчастная рюмка водки представлялась ему неслыханным преступлением против служебной и человеческой этики. Хоть бы Данилов не узнал об этой рюмке…

Данилов сказал:

– У меня мысль. Здесь на станции есть заведомо брошенные составы с ценными грузами. Их будут сжигать. Мы вполне можем вытащить один такой составчик.

– Как вытащить?

– Ну, нашим паровозом. Прицепить к нам. Я уже говорил с комендантом вокзала, он очень рад.

Данилов думал, что и доктор обрадуется. Но доктор смотрел на него, помаргивая усталыми глазами, и медлил с ответом.

– Извините, Иван Егорыч, – сказал он наконец. – Но, мне кажется, этот вопрос мы не можем решить так непродуманно. Вы понимаете, я прежде всего врач, который отвечает за жизнь своих больных. Если эта дополнительная нагрузка отразится на ходе поезда, я буду вынужден не согласиться…

Он говорил очень мягко, но было что-то в его помаргивающих глазах, что Данилов понял: начальник чувствует себя начальником. Данилов покраснел, ему захотелось сказать: «Вы не только врач, вы советский гражданин, и вы обязаны спасать государственное имущество!» – но доктор, словно предупреждая его, сказал:

– Ценности мы возместим, знаете. Наш груз – самый драгоценный, не правда ли?

Им навстречу шла Юлия Дмитриевна, прямая и торжественная, только немного меньше красная, чем обычно. У нее на виске неровной струйкой засохла кровь.

Доктор отдал ей честь. Она снисходительно поклонилась и прошла.

– А вот это, – сказал доктор, глядя ей вслед, – пожалуй, знаете, самое ценное, что есть у нас в поезде.

«А кто ее нашел? – подумал Данилов. – Я ее нашел! Ты на готовое приехал, а теперь командуешь!»

Но он вспомнил, что он на войне и перед ним начальник его части. Он ничего не сказал.

Супругов вернулся в поезд вместе с Даниловым.

Он тоже всю ночь ходил по городу под обстрелом и перевязывал раненых. В сущности ₀н был слишком хрупок для такой работы. Его поддерживал нервный подъем. Он не вздрагивал, когда снаряд разрывался вблизи: он как бы со стороны, с какого-то безумного полета, видел себя в эту ночь. Так же со стороны – сверху – он увидел отрадную картину: врач возвращается с поля боя, где каждую секунду подвергался опасности быть убитым или изувеченным. Гимнастерка самоотверженного и храброго врача разорвана на плече осколком снаряда. Он смертельно устал, он черен, как негр, его обшлага и колени галифе пропитались кровью, ноги растерты сапогами… Но он бодро подтягивается на поручнях и входит в штабной вагон. Кухонная девушка Фима шарахается от него.

– Горячей воды! – говорит он ей на ходу. – И чистый халат, а этот сегодня же выстираете.

Фима посмотрела на Супругова преданными глазами и бросилась за водой…

– Смирнова! – из купе крикнул Супругов пробегавшей по коридору сестре. – Скажите-ка сестре-хозяйке, чтобы мне подавали завтрак.

Он стягивал с себя гимнастерку. Смирнова взглянула в купе, увидела негритянскую голову и заскорузлые от крови кисти рук, круто повернула назад и побежала в кухню.

«Ага, забегали!» – сказал про себя Супругов.

Оголившись до пояса и спустив подтяжки, в нарочитом неглиже он отправился мыться. Фима шествовала за ним на цыпочках с кувшином горячей воды. Он подставил ей ладони:

– Лейте!

Вспоминая свой первые рейсы, люди санитарного поезда удивлялись: как они не понимали тогда самых простых вещей. Для чего, например, они занавешивали окна вагонов, когда поезд, незамаскированный, стоял на открытой платформе, издалека видный немецким бомбардировщикам? Почему поезд представлялся наиболее надежным убежищем, а люди, отправившиеся с носилками в город, казались отчаянными храбрецами, идущими на верную гибель? На самом деле под открытым небом было гораздо меньше шансов погибнуть. Но люди поняли все это позже, когда фронт остался далеко позади. Поняв, посмеивались над своей неопытностью.

– Вообразите! – говорил доктор Супругов Юлии Дмитриевне, с которой был разговорчивее, чем с другими. – Я считал, что все мы совершаем безумный поступок, уходя из-под крыши вагона. А между тем, это с нашей стороны был тогда единственно разумный поступок…

Фаина сердилась: до каких пор этот человек будет пережевывать свою жвачку? Но она молчала, потому что у нее были виды на Супругова…

Фаина жила теперь в одном купе с Юлией Дмитриевной. Собственно, ей полагалось бы жить с Ольгой