Так он ушел и вернулся уже с кодлой техников, помощников, которые влили в меня суп, сделали укол, отнесли в люльку, чтобы я вылепила из «Незаконнорожденных» Сенсацию Года.

Я же знала: выйдет первая запись — Мановар сразу учует. К тому времени они уже запустили механизм отторжения меня от него. Заперли меня накрепко в комнате, где их прошлый синтоман срок мотал, как призналась мне Дамочка. Он, кстати, приходил поздороваться. Я боялась, у него с клыков яд будет капать, угрозами сыпать начнет. А оказался обычным парнем моего примерно возраста с густой шевелюрой, под которой пытался скрыть гнезда (мне так всегда по фиг было, видны они или нет). Просто пришел выразить почтение, спросить, как это я так научилась рокенроллить.

Идиот.

Заперли меня накрепко в комнате. Бухла — сколько пожелаю, захочу протрезветь — укольчик, витамины — укольчик, сон плохой приснился — укольчик… Дороги у меня стали как провода у старины Бэнга и Олуфсена, [32]они даже имени такого не слышали. Выгнали Легковеса, взяли чуть более вменяемую шестнадцатилетнюю дуреху с совершенно богомольей физией. Но дуреха, в отличие от него, рокенроллила, они тоже рокенроллили, все мы рокенроллили, пока не явился Мановар и не забрал меня домой.

Вошел так важно в мою комнату, волосы торчат во все стороны (чтобы гнезда прикрыть) и спрашивает: Хочешь подать в суд, Джина, дорогуша?

Устроили диспут прямо над моим бренным телом. «Незаконнорожденные» утверждали, что я — их собственность, Мановар только улыбнулся и сообщил:

— Да, но я купил вас.Теперь вы все мои: вы и ваша синтоманша. Моясинтоманша.

Так оно и оказалось. Мановар и его компания начали торговать «Незаконнорожденных» сразу после выхода первой записи. Когда третью выпустили, сделка была уже завершена, а они и не знали. Компании все время покупают и продают. Вот так все оказались в интересном положении, кроме Мановара. И меня, как он утверждал. Тут он их попросил выйти, присел ко мне на ложе, чтобы снова заявить свои на меня права.

— Джина.

Видели когда-нибудь, как льют мед на зубья пилы? Слышали звук? От Мановарова пения делалось реально плохо, а танцевать он не умел вовсе, но как он рокенроллил! Если я его, конечно, рокенроллила при этом.

— Не хочу больше быть синтоманшей. Ни для тебя, ни для кого.

— Ты передумаешь, когда мы вернемся в Калифоорниииюу…

— Хочу на грязный танцпол, оторваться так, что мозги из гнезд полезут.

— Не надо этого больше, дорогуша. Поэтому ты тут и оказалась, правда? На танцы больше никто не ходит, да и живых музыкантов не осталось. Третий звонок прозвенел несколько лет назад, теперь всё здесь. Всё — здесь. — Он постучал пальцем по виску. — Ты уже не девчонка, как бы я ни тратился, чтобы привести твое тело в порядок. Разве я тебе не давал все, чего пожелаешь? Разве ты не говорила, что у меня есть дар?

— Я не о том. Нельзя было выставлять такое напоказ, на экран.

— Но ведь ты не хочешь сказать, что рок-н-ролл мертв, любимая?

— Ты его убиваешь.

— Нет, не я. Это ты пытаешься закопать его заживо. Но я тебя заведу надолго, очень надолго.

— Я снова уйду. Ты либо начнешь рокенроллить сам, либо тебе придется сдаться, но из меня ты больше ничего не вытянешь. Это — не мой путь, не мое время. Как сформулировал один чувак, я живу не сегодня. [33]

— Но другой, — тут Мановар улыбнулся, — ему возразил: у рок-н-ролла долгая память. [34]

Он свистнул своих шестерок, и меня забрали домой.