Однако в душе фельдмаршал был не очень доволен и воспринял появление помощника «против чумы» как неверие ее величества в его — салтыковские силы. Тем более тогда, когда, как он считал, уже справился с этой заразой.

— …и попрошу вас обо всех ваших действиях извещать меня.

— Это само собой разумеется, ваше сиятельство, — отвечал Еропкин, догадывавшийся об истинном настроении старика. — Я без совета с вами не сделаю и шага.

Салтыков пролистал рекомендации Совета, пробормотал, поморщившись:

— Так… Так… Все красиво на бумаге, да забыли про овраги… Вот, пожалуйста, — обратился к Еропкину. — Рекомендуют установить на всех дорогах карантины. А где мне на это людей брать? Мне на посты внутри города их не хватает. Или вот, чтоб полицейские следили за покупниками и продавцами, чтоб они не касались друг друга. Вы себе это можете представить… э-э…

— Петр Дмитриевич, — подсказал Еропкин.

— Петр Дмитриевич, объясните мне, пожалуйста, как нам уследить за тысячами, десятками тысяч продавцов и покупников, чтоб они не касались друг друга? Как? Это при том, что у меня всего триста солдат.

— Да, пожалуй, вы правы, ваше сиятельство, — согласился Еропкин.

Почувствовав в ответе сенатора искреннее сочувствие, генерал-губернатор не удержался:

— Ободрали меня как липку, угнали все воинские части на турка. Я, конечно, понимаю, так надо. А воротили мне что? Чуму, братец, чуму привезли, — закончил с горькой усмешкой Салтыков. — Хотел больных развести по окрестным монастырям на свежий воздух, уж очень скученно в Москве. Да и госпиталь вверху Яузы всю заразу спускает в реку, может весь город заразить, люди-то пьют из речки. Думал, развезу по монастырям, все чище в Москве станет. Но государыня не разрешила.

— Почему?

— Потому как поветрие перекинем в окрестности. И права ведь матушка. Права. Я как-то и не сообразил поначалу. Теперь вот приказал фабричным хозяевам держать рабочих при фабриках, все меньше толкотни на улицах, все меньше расползания заразы. Так ведь народ не понимает, что их же безопасности ради. На лекарей как на врагов глядят, о карантине слышать не хотят.

— Может, по монастырям, наоборот, здоровых развезти, — высказал мысль Еропкин. — Вот и будут в карантине.

— Это надо обдумать, — согласился граф. — Особливо работных, фабричных, пожалуй, можно.

Но не оправдала зима надежд московских правителей, не погасила чуму. Хотя стараниями Еропкина фабричные рабочие были выведены в Симонов, Данилов и Покровский монастыри, объяснено им было, что делается это их же пользы ради. Как ни трудно было с пропитанием этих карантинов, но Салтыков был доволен, что там не наблюдается болезнь. И в конце мая донес об этом успехе в Петербург.

Получив столь утешительное известие, императрица указала фабричных из Даниловского и Покровского монастыря отпустить по домам, резонно полагая, что им надо и за работу браться. Разрешено было и бани топить, чтоб народ получил возможность помыться.

Но уже в июне чума явилась в Симоновом монастыре и стала расползаться по Москве. Если в госпиталях и монастырях доктора имели возможность наблюдать больных и своевременно удалять от них здоровых, то в домах и подворьях за этим уследить никак нельзя было. Поэтому если кто в доме умирал, то оставшиеся, опасаясь попасть в карантин и лишиться домашних вещей и одежды, подлежавших сжиганию, попросту ночью выбрасывали труп на улицу. И вскоре сами заболевали.

Похоронные команды, собиравшие эти трупы, вывозили их за город, где крючьями сбрасывали в братские могилы, которые под присмотром солдат с утра до вечера копали преступники.

Еропкин в каждой части города учредил наблюдателей, обязанных следить, где, в каком доме явилась болезнь, и принимать меры к вывозу заболевших в госпиталь, к уничтожению вещей, принадлежавших им. Последнее особенно было трудноисполнимо, поскольку родственники восставали против сжигания еще добротной одежды и обуви: нам еще сгодится. И вскоре следовали за умершим. Поэтому зараза расползалась стремительно.

Многие бежали из города куда глаза глядят. Богатые уезжали в свои деревни. Порою в департаментах оставались одни сторожа. Даже члены московского Сената, число которых можно было по пальцам перечесть, старались не являться в присутствие. Поэтому совещания Сената нередко проходило с тремя сенаторами.

А ведь Еропкину для любого мероприятия обязательно требовалось согласие Сената.

Второго августа он явился к Салтыкову похудевший, измученный и с порога заявил:

— Ваше сиятельство, Петр Семенович, я не могу исполнять свою должность.

— В чем дело, Петр Дмитриевич? — спросил граф, устало прикрывая глаза.

— У меня в доме появилась чума.

— Вы серьезно? — сразу насторожился Салтыков, невольно начав вглядываться в лихорадочно блестевшие глаза своего помощника: уж не принес ли он с собой чуму?

— Да уж куда серьезней.

— Кто заболел?

— Поваренок.

— Где он?

— Отправил в госпиталь к Шафонскому. Сейчас с трепетом жду, кто следующий. Пожалуйста, ваше сиятельство, увольте меня. Может, мне осталось жить-то…

— Успокойтесь, Петр Дмитриевич, вы просто устали. И потом, вы назначены Советом при государыне, я не имею права увольнять вас.

— Ну сообщите в Совет. Я сам боюсь туда писать, а вдруг я уже…

— Ничего, ничего, братец. Не надо кликать ее, — утешал как мог Салтыков. — Вы просто устали, я сегодня же напишу в Совет. Идите домой, отдохните да велите окурить серой комнаты, авось пронесет…

Государыня явилась в Совет озабоченной:

— Господа, я только что получила от Салтыкова письмо. Он пишет, что Еропкин отказывается от должности.

— Почему? — удивился Панин.

— У него в дом явилась чума. Но Салтыков считает, что он просто переутомился, и просит прислать ему помощников из гвардейцев.

— Почему именно из гвардейцев? — спросил Волконский.

— Ну, видимо, он считает, что они более надежны, чем армейские офицеры.

— Раз просит, надо послать, — сказал Чернышев. — А как с оцеплением Москвы?

— Он пишет, что это невозможно. У него на патрули внутри города не хватает людей.

— Пожалуй, он прав. Оцепить Москву и армии не хватит.

— Григорий Григорьевич, кого б из офицеров гвардии вы рекомендовали командировать в помощь генерал-поручику Еропкину?

— Капитана Волоцкого, ваше величество.

— Пожалуйста, прикажите ему, пусть подберет еще с дюжину надежных офицеров и отъезжает с ними в Москву. И с Волоцким же передайте мою личную просьбу Еропкину не оставлять должности, пусть скажет — я прошу. И еще. Господа, вместе с письмом Салтыков прислал решение Московского медицинского совета для уменьшения распространения заразы продавать вино в кабаках через окна, не впуская никого внутрь. Далее они просят разрешения избирать из господских людей десятских для ежедневного осмотра домов…

— Господи, — вздохнул Разумовский, — они б еще попросили разрешения хлеб зубами жевать.

Императрица покосилась на старика, но ничего не сказала, продолжала читать:

— …и далее просит медицинский совет разрешить для погребения умерших от чумы и отвозу зараженных в больницы использовать каторжных.

— Пущай используют, — махнул рукой Разумовский.

— Э-э нет, — возразил Чернышев. — К каждой телеге караул не приставишь. И каторжные от телег разбегутся. Могилы копать, это им в самый раз, там одного солдата с ружьем достанет.

Так и постановили: «С решением Медицинского совета согласиться, за исключением последнего: каторжников употреблять лишь на копке могил».

Генерал-поручик Еропкин был весьма растроган личной просьбой ее величества — не оставлять должности, переданной ему гвардейским капитаном Волоцким:

— Да я… да ежели ее величество просит, в лепешку расшибусь, исполню.

К этому времени стало ясно, что чума лишь припугнула Петра Дмитриевича, выхватив из его дома поваренка, не зацепив более никого из домашних. Капитану Волоцкому тут же было дано задание: