— Я готов, но как другие.

— Есть и другие, — слукавил Мирович. — Главное, чтоб вы исполняли мои команды.

Подобные разговоры он провел с несколькими солдатами, уверяя каждого, что в заговоре есть и другие. Даже сговорил двух капралов.

Эту подготовку Мирович провел днем, получив от каждого уверения, что-де я готов, если готовы другие солдаты.

Во втором часу пополуночи на 5 июля он вошел в караульное помещение и скомандовал:

— К ружью! Строиться!

Солдаты, разобрав ружья, построились.

— Заряжай пулями!

Солдаты начали заряжать оружие. И в это время, заслышав в караулке шум, появился из своей квартиры комендант Бередников.

— Это что такое? — вскричал он.

Мирович, подбежав к нему, ударил его прикладом по голове и, схватив за ворот, закричал:

— Вот он злодей, который содержит под караулом государя Ивана Антоновича. Возьмите его! Мы умрем за государя!

Комендант был повязан и арестован.

Мирович в сопровождении вооруженных солдат вышел во двор и решительно направился к казарме, где находилась гарнизонная команда. От казармы послышался окрик:

— Кто идет?

— Иду к государю, — ответил Мирович.

Из гарнизона раздался ружейный залп, завизжали пули. Мирович приказал стрелять в ответ. Тут солдаты истребовали:

— Покажи нам вид, почему мы должны так поступать.

— Вот манифест, — выхватил Мирович из-за пазухи бумагу.

— Прочитай, что в нем.

Мирович прочел несколько строк, скорее на память, чем что-то видя в темноте, и сказал:

— Поздравляю вас с законным государем!

Солдаты вроде поверили.

Поскольку гарнизон отстреливался, Мирович велел притащить пушку, не столько для стрельбы, сколько для угрозы.

— Босов, — подозвал он солдата, — ступай, скажи им, что мы начнем палить из пушки, если они не сложат оружия.

Босов ушел. Мирович приказал не стрелять и своим, опасаясь, что нечаянно могут убить императора. Воротившийся Босов сказал:

— Они положили ружья. Можно идти.

Мирович со своими солдатами бросились к казарме. Когда вошли, там было темно.

— Дайте свету! — скомандовал Мирович.

Принесли шандал с горящими свечами. И тут Мирович увидел лежащего на полу человека, заколотого ударом в сердце.

— Эт-та кто? — пролепетал Мирович.

— Это тот, кого вы шли выручать, — ответил Власьев, стоявший рядом с Чекиным.

— Ах вы, сволочи! — Мирович подбежал к ним. — Что ж вы наделали? Как вы не побоялись Бога? Вы ж пролили невинную кровь государя.

— Мы это сделали по указу, — отвечал Чекин. — А вот вы от кого пришли? Вот читай. — И протянул Мировичу бумагу.

Тут зашумели солдаты:

— Прикажи заколоть их, раз они убили государя.

— Не трогайте их. Они исполняли приказ. А нам… нам уже помощи ждать не от кого.

Встав на колени, Мирович поцеловал убитого, прошептал:

— Прости, государь, что не уберегли тебя.

Потом поднялся и, не отирая на лице слез, сказал солдатам:

— Ребята, во всем виноват только я. Вашей вины здесь нет. Поднимите государя, вынесите во двор и велите играть зорю.

Чрезвычайный суд из Сената и Синода присудил Мировича к смерти, несмотря на резолюцию императрицы: «Что принадлежит до нашего собственного оскорбления, в том мы сего судимого всемилостивейше прощаем…»

Поскольку сия высокая сентенция была положена на вежливой просьбе суда к императрице не мешаться в его решение, она — эта резолюция и заканчивалась всемилостивейшим: «…сего дела случай отдаем в полную власть сему нашему верноподданному собранию».

Не станем лукавить, знала Екатерина Алексеевна, что решит суд, знала, более того, была заинтересована в исчезновении Мировича, однако не могла «всемилостивейше» сознаться в этом. Не позволяла ей это сделать линия поведения ее с русским народом в роли заботливой, всемилостивейшей матушки-государыни, линии, которой она придерживалась с самого приезда в Россию и благодаря которой была возведена на престол.

К 15 сентября на Петербургском острове на Обжорном рынке был возведен высокий помост для свершения казни. К заранее объявленному часу на площади собралась огромная толпа, люди обсели даже крыши ближайших домов, ребятишки деревья.

В полдень на помост взошел Мирович с гордо поднятой головой.

Все было там — и палач с помощниками, и топор, воткнутый в плаху. Но народ, отвыкший за время царствования Елизаветы Петровны от таких жестокостей, не верил в готовящееся.

— Простит, — говорили твердо в толпе. — Это чтоб попугать.

— В самый последний момент простит.

— Даже Петр Великий…

Но раздался удар топора, и палач поднял вверх отрубленную гордую голову. И охнула изумленная толпа от содеянного, не угадавшая волю монаршую, со многими дурно стало.

Солдат, поддержавших Мировича, прогнали сквозь строй, насыпав сверх меры палочных ударов, и раскассировали по отдаленным полкам.

Власьев и Пекин за неукоснительное исполнение приказа получили по 7 тысяч рублей и дали подписку вместе ни в каких компаниях не бывать и даже в городах столичных вместе не съезжаться, а об известном событии никогда не говорить. И все это под страхом лишения чести и живота.

Надо было как можно скорее забыть о случившемся, да так, как будто его никогда и не было, Поскольку время востребовало не того, кто нужен был.

Ошиблось время-то. Поправить его надо.

2. Дело Салтычихи[80]

— Ваше сиятельство, прибыл обер-полицмейстер Москвы, — доложил адъютант.

— Бахметев?

— Так точно.

— Приглашай.

Обер-полицмейстер вошел, держа под мышкой увесистую папку.

— Вот принес, как вы просили, ваше сиятельство.

— Давайте на стол, будем смотреть вместе, — сказал Салтыков.

Бахметев положил тяжелую папку перед генерал-губернатором, стал развязывать замусоленные тесемки.

— Она арестована? — просил Салтыков.

— Да.

— Когда?

— Как только повелели ее величество.

— Почему надо было ждать повеления императрицы?

— Но ее арестовывали не первый раз, были приводы и ранее. Но все как-то с рук сходило.

— Почему?

Бахметев молчал, но Салтыков снова повторил:

— Почему сходило с рук?

— Полагаю, она откупалась, ваше сиятельство. А главное, грозилась своим родственником, как, мол, ему напишу, он вам покажет.

— Кто «покажет»?

— Вроде как вы, ваше сиятельство.

— Я?! — удивился Салтыков.

— Ну да. Она так и грозилась: напишу своему родственнику фельдмаршалу Салтыкову.

— Ничего себе, — пробормотал, смутясь, граф. — И вы верили?

— Как не верить, она ж тоже Салтыкова.

Граф стал листать страницы пухлой, фунтов на десять, папки.

— Ну спасибо, братцы, такую родственницу мне расстарались. Почему-то государыня, и не видя ее, разобралась, так и сказала: «ваша однофамилица». А вы?

Бахметев вздыхал виновато, следил внимательно за листками, переворачиваемыми Салтыковым. Граф задержался на одной бумажке, пытаясь разобрать каракули, видно писанные рукой малограмотного. Бахметев пояснил:

— Это слезница повара ее Арефия, она его одиннадцатилетнюю дочь убила.

— За что?

— Как показывал сам Арефий, за то, что плохо помыла крыльцо. Ну Салтычиха рассвирепела и столкнула ее с этого крыльца, и девочка убилась.

— А где сентенция суда? — спросил Салтыков.

— Там дальше.

Граф стал листать медленно.

— Вот, вот она, — остановил его Бахметев.

Петр Семенович стал внимательно читать постановление суда, и чем далее, тем более изумляясь:

— Позвольте, позвольте, как же так? Арефию же кнут и ссылка? — спросил, оторвавшись от бумаг.

— Вот так, — вздохнул Бахметев. — Она оправдалась, мол, девчонка сама осклизнулась, я, мол, ее и пальцем не тронула.

— Но за что ж тогда Арефию кнут?

— Ну как? Оклеветал дворянку. Да и она потребовала на суде, мол, он повар и пытался ее отравить.