С утра 11 октября к канцлеру Воронцову, словно сговорившись, нахлынули послы союзных государств поздравлять с блестящей победой русского оружия.

— У меня нет слов, ваше сиятельство, передать ту радость, какую испытываем мы, — начал первым посол Австрии граф Эстергази. — Наконец-то повержена столица нашего общего врага прусского короля-узурпатора. Теперь-то наконец он приперт к стенке, и мы вынудим его к заключению мира на наших условиях. Теперь он не отвертится.

Сияя ослепительной улыбкой, саксонский советник Прасс, поздравив, сразу же взял быка за рога:

— …И ни в коем случае нельзя оставлять Берлин, надо его еще больше укрепить, чтобы встретить бывшего хозяина х-хорошим огнем. А русской армии встать там на зимние квартиры.

— Да, да, — поддержал саксонца французский посол маркиз Лопиталь. — Наверняка вкруг Берлина достаточно и фуража и провианта. И русская армия, владея Берлином, может занять всю Бранденбургию. Ха-ха-ха. Куда ж тогда денется бедный король?

Оно и впрямь «бедному королю» было некуда деться. Сейчас он был в Силезии, в сущности, в австрийских владениях. И поэтому граф Эстергази вполне оценил юмор маркиза.

— Вот именно. Из Силезии его вот-вот вышибет Лаудон в союзе с русской армией.

Как и положено, очередная победа русского оружия была отмечена в столице благодарственными молебнами, оглушительной пальбой крепостных и адмиралтейских пушек и великолепным фейерверком.

Она пришлась очень кстати, так как накануне из-под Кольберга пришло опять огорчительное сообщение. Там опять случилась с русскими конфузия.

На помощь осажденным явился генерал Вернер всего с тремя тысячами человек. Он бесстрашно атаковал с тыла осаждавших и сумел распространить среди них слух, что за ним идет сам король со всей армией.

Генерал Олиц не смог погасить панику, вспыхнувшую в рядах его восьмитысячного отряда.

— Братцы, спасайся! — пронеслось над лагерем, и все кинулись к лодкам.

В каких-то три-четыре часа погрузились на корабли.

— В чем дело? — допытывался Мишуков у Олица.

— Идет сам король с тридцатитысячной армией, — отвечал несчастный генерал, сам уже начиная верить в это.

— М-да, супротив короля вам не устоять, — посочувствовал адмирал и приказал ставить паруса и уходить восвояси в Ревель.

Очередная неудача под Кольбергом сильно огорчила больную императрицу:

— Да что он, заколдованный, что ли? Сколько можно там позориться?

Но тут подоспела весть о падении Берлина и легла бальзамом на сердце Елизаветы Петровны:

— Молодец Тотлебен, порадовал душеньку.

Но Фридрих II был в отчаянье. Он мчался к Берлину, и впереди летел слух о его приближении, поторопивший победителей поскорее убраться ближе к Одеру и за него, от греха подальше. Даже шведы, спешившие на дележку в Берлин, услыхав о Фридрихе, мгновенно повернули назад в Померанию.

Только и мог прусский король отпугивать теперь врагов своим именем, ничего другого не оставалось.

Войдя в разоренный и разграбленный Берлин, король схватился за голову, сказав де Катту с горечью:

— Почти глупо с моей стороны существовать еще на этом свете. Я ограблен, я нищ.

Но явившийся купец Гоцковский решил обрадовать короля:

— Ваше величество, мне удалось уберечь ваши суконные фабрики.

— Каким образом?

— Я откупился. Сказал Тотлебену, что они не военные, и он не велел их трогать. Так что вы теперь по-прежнему сможете этим сукном обмундировать свою армию, ваше величество.

— Какую армию, Гоцковский? Что ты говоришь? У меня не армия, а свора подонков и дармоедов.

— Но я хотел как лучше, — смутился купец. — Я думал, вы обрадуетесь, ваше величество.

— Вы меня действительно порадовали, пан Гоцковский, — решил Фридрих не огорчать купца. — Только вы. Спасибо.

Купец удалился, вполне удовлетворенный похвалой обездоленного монарха. И может, действительно невольно стал той соломинкой, за которую хватается утопающий.

Фельдмаршал Бутурлин Александр Борисович прибыл к армии уже после берлинского рейда, уж не говоря о кольбергской конфузии. Его появление с блестящей свитой адъютантов и денщиков не понравилось в армии. Солдаты меж собой судачили:

— Петух и есть петух, с этим мы навоюем.

Офицеры тоже определили его способности:

— Шаркун, паркетный фельдмаршал. Мало им наших пороховых генералов.

Но на столь позднее время года всем было ясно, что серьезные сражения уже вряд ли произойдут. Бутурлин приказал провиантмейстерам подсчитать, на какое время хватит провианта в Померании, и ему доложили, что не более чем на месяц. Поэтому он решил увести армию опять к Висле, ближе к магазинам, оставив в Померании лишь корпус Чернышева, дабы мог беспокоить неприятеля.

Однако из Петербурга последовало распоряжение Конференции отозвать и Чернышева на Вислу, оставив там лишь Тотлебена с гусарами и двумя полками пехоты.

И в это время разгорелся скандал, связанный с его именем.

В немецких газетах появились статьи, в которых раскрывалось неблаговидное поведение Тотлебена в Берлине. Возможно, это журналисты делали ему в отместку за то, что он пытался публично высечь их на площади за их материалы, порочившие Россию.

Из сообщений, построенных якобы на высказываниях самого Тотлебена, явствовало, что именно он захватил Берлин, что генерал Чернышев и союзники не имеют к этому никакого отношения, что благодаря ему была взята с Берлина контрибуция. Мало этого, Тотлебен охаивал русскую артиллерию: «Наши пушки никуда не годятся, они не выдерживают долгой стрельбы, разрываются, поражая прислугу».

Экземпляр такой газеты попал к Бутурлину, и он отправил его в Петербург: дескать, читайте, кем мне приходится командовать.

Конференция единогласно возмутилась, а канцлер довел это до императрицы. Разгневанная Елизавета Петровна тут же продиктовала рескрипт главнокомандующему:

— Мы повелеваем вам приказать генералу Тотлебену, чтоб он у графа Чернышева просил прощения в вашем присутствии, а по нужде и письменно. Чтоб все экземпляры газет, сколько их есть, собрал и представил вам для уничтожения. Чтоб письменно на немецком языке отрекся от сего сочинения, присовокупя, что оно происходит от его недоброжелателей, и напечатал бы это отрицание в кенигсбергских газетах.

Елизавета Петровна долго не могла успокоиться:

— Это ж надо, возвести такое на своих боевых товарищей, на наше славное оружие.

Фельдмаршал Бутурлин вызвал к себе Тотлебена и, ознакомив его с рескриптом ее величества, спросил:

— Ну как, граф, что вы намерены делать?

— Я намерен… — генерал побледнел, — я намерен подать в отставку.

Такого ответа Бутурлин не ожидал, но, дабы не терять лица, молвил:

— Сие ваше право. Пишите.

Тотлебен сел к столу, взял перо, умакнул в чернильницу, спросил:

— На ваше имя?

— Нет. Лучше на имя ее величества, — ответил Бутурлин, втайне надеясь, что Тотлебен не рискнет беспокоить императрицу такими пустяками. — Генералы в ее компетенции.

Однако граф застрочил по бумаге свое прошение.

«Нахал, — подумал Бутурлин. — Никакого трепета перед помазанницей».

В своем прошении Тотлебен, вскользь упомянув о своих заслугах перед Россией, просил предоставить ему отставку в связи с ухудшением здоровья, положенного им на алтарь победы над неприятелями ее величества.

И ни слова о скандальных своих публикациях, о повелении императрицы извиниться перед Чернышевым: болен! устал! заслужил!

Знал, окаянный саксонец, был почти уверен, что не отпустят: «Победителями не разбрасываются. Да еще во время войны». А если даже отпустят, то он найдет себе местечко не хуже этого. Найдет. Прусский король такого генерала с руками оторвет. Взял же к себе Кейта когда-то, не побрезговал. Мало того, в маршалы произвел. А здесь? Так в генерал-майорах и промучаешься.

Прошение было отправлено в Петербург. Елизавета Петровна, прочтя его, покачала головой: