— …рисования. Вот только модель мне досталась уж очень неуловимая!

— Уже вполне уловимая! Было бы только на то твое желание!

За каждым его словом чудился мне двойной смысл.

А может, и не чудился вовсе.

Скажи кому, как он заводится от того, что эта женщина рассуждает о политике, об интригах сильных мира сего, — на смех бы подняли! А он смотрел, слушал и просто млел: как тогда, в Ботаническом саду, когда они спорили про оборону Риста и княжества… Глаза сверкают, щеки горят, речь, потерявшая обычные ровные учтивые интонации, — и та, кажется, пылает. Вот так бы и схватил, сгреб в охапку, зацеловал, затискал!

А вместо этого они принялись ругаться из-за этой дуры Волчьей княжны. Доругались до того, что Эмма топнула на него ногой, развернулась и ушла. И пусть бы шла совсем, вечная Волчья заступница, да только он сообразил, что распорядился на сегодня снять ее охрану. Сам собирался встретиться, поговорить, проводить…

Вот и допровожался до поцелуев в укромном уголке переулка. Это оказалось даже лучше, чем он представлял: Эмма, близкая, горячая, мягкая, отзывчивая на его поцелуи, его объятия… жаль, что место уж больно для любви неудобное, а к Грильде в дом она его ни за что не впустит. Разве что снова попробовать залезть в окно? Покрутив эту заманчивую идею и так и эдак, он с сожалением от нее отказался: иначе не миновать ему от пришедшей в себя разумной Эммы (вон как глаза прячет и пятится, а у самой щеки горят и губы тоже) травм и увечий. Хорошо еще, если сразу со второго этажа не спустит.

Зато договорились, что ровно через неделю они вновь встретятся в его доме — да, на удивление, дом остался цел; колдовской огонь, этот хорошо дрессированный зверь, аккуратно выгрыз лишь двери вместе с косяками. А нарисованный на стене лаз вновь стал лишь картинкой… Или в него можно проникнуть только в случае крайней нужды? Или только вместе с художницей? У него все не хватало времени обсудить это с Эммой. Хорошо, он тогда догадался подвинуть к стене поваленное кресло, и колдуны не заметили нарисованную дверь…

Эмма придет, чтобы закончить его портрет, а он сам для… ну там по ходу дела все и прояснится…

Кстати, почему он в своем собственном доме до сих пор еще не обзавелся кроватью?!

Кароль ворвался в дом, так оглушительно хлопая дверями и громыхая сапогами, что я поняла — никакого нежного свидания, а тем паче продолжения недавно случившегося поцелуя, чего я боялась (или надеялась?) всю неделю, не будет.

— Здравствуй, Эмма! — буркнул Кароль, не глядя меня. Пронесся мимо так стремительно, что я не удивилась бы, если б он вышиб стекло эркера и взлетел в небо. Но нет, остановился на самом краю, с силой уперся руками в раму окна. Будто распял самое себя. Я поглядела на его напряженную спину и начала потихоньку раскладывать кисти и краски. Решила для себя философски: ну не одно, так другое; хоть портрет наконец допишу.

Пьетро был моим первым и единственным мужчиной — что бы там ни поговаривали о любвеобильности девушек Морских Волков. После его смерти прикосновения других мужчин — невольные или вольные (вольные во всех смыслах) — оставляли меня равнодушной или вызывали лишь раздражение. Но с Каролем все оказалось иначе.

Не сказать, конечно, чтобы я после наших поцелуев провела бессонную ночь. Так, покрутилась пару часов, заново все переживая: прикосновение опытных и жадных губ, твердое тело, вокруг которого так и хочется обвиться; руки, опаляющие даже сквозь одежду… Кароль умело и настойчиво разжигал во мне огонек желания от пламени, которое жило в нем самом. Да что там, он легко мог взять меня прямо на той безлюдной улочке, просто прижав к стене! При одной мысли об этом я чувствовала не смущение и не смятение — одно лишь жаркое возбуждение. Предвкушение. Новое… или слишком хорошо забытое чувство.

Поэтому ясны чувства, которые я испытывала всю неделю. И как тщательно я подбирала одежду для сегодняшнего дня. Вот скажите, когда распалившийся мужчина обращает внимание на фасон и цвет этой лишней