Кароль-Король появлялся непредсказуемо: то неделями отсутствовал, то чуть не каждое утро на площадь заглядывал; то на минутку, то целыми днями неподалеку со своей птицей пересвистывался. Хотя, конечно, больше с людьми разговаривал — всегда находился тот, кто хотел с ним поделиться наболевшим. А если не было такого, так Король выискивал собеседника сам.

А когда не находил, приходил смотреть, как я рисую.

Хотя народ во Фьянте куда темпераментнее и говорливее, чем здесь, в Ристе, но времена учебы в Школе уже давно миновали, и я успела отвыкнуть, что у меня за спиной толкутся, назойливо комментируют, да еще и подсказывают, какую «красочку» положить следующей.

Кароль не мешал. Иногда, увлекшись, я забывала о его присутствии, как и не замечала ухода. Когда же я отдыхала, рисуя портреты или заказные «картинки», мы разговаривали о том о сем, и это настолько вошло в привычку, что иногда мне даже не хватало нашей ленивой беззаботной болтовни.

Поначалу Король, как и остальные обитатели площади, пытался разузнать обо мне побольше. Я отмалчивалась и отшучивалась: мол, не столько у меня в жизни горестей, чтобы он тратил на них свое золотое время. Король отступился — но, кажется, лишь до поры.

Дама Грильда и не подозревала, что старый знакомец завернул проведать ее не просто так. Но раз тот охотно и сочувственно выслушал перечисление и симптомы всех ее многочисленных хворостей, у Грильды улучшилось настроение, и она продолжила свою болтовню дальше. Дошла и до бедняжки-художницы, снявшей комнату наверху. Слишком молода для вдовства. Овдовела недавно, потому и слова не вытянешь про мужа-бедняжку. Только и сказала, что был он художником и слаб здоровьем, а она при нем помощницей. Сразу видно, не из простых, ученая, чистоплотная, вежливая, тихая и платит в срок. Что еще требуется, правда?

Он подозревал, что Грильде требуется как раз большего: чтобы тихая вдовушка разговорилась наконец, поведала свою родословную до седьмого колена, да как она познакомилась с бедняжкой мужем, да сколько людей было на свадьбе и почему у них не случилось деток, как он умирал и как она, рыдая горько, шла за гробом… И искренне зауважал художницу: держаться так стойко под непрерывным натиском Грильды неделю за неделей, месяц за месяцем — для этого нужно иметь поистине железную волю! Вот почему она так умело и ловко ускользает от его вопросов!

Ему нравилось смотреть, как Эмма рисует. Его вообще привлекали люди, умеющие делать то, чего не умеет он сам, — пусть то дар богов или искусство, развитое годами усердной работы. А здесь нравилось и что художница делает, и как она это делает. Как морщинка пролегает между строгих пепельных бровей, как Эмма закусывает нижнюю губу, как раз за разом убирает выбившуюся из тугого узла пушистую прядь, не замечая, что марает краской лицо…

А еще она напоминала ему птицу. Настороженную птицу, наблюдающую за тобой ясными светлыми глазами, готовую вспорхнуть от твоего неосторожного движения. Или неосторожного вопроса.

Но с птицами он умеет обращаться. И с певчими, и с ловчими. И даже с дикими лесными. Сумеет приручить и эту.

Только не надо торопиться…