сожалением рассталась с мыслями о дальнейшем шопинге и закинула покупки на заднее сиденье.
– И где же наш хвост? – нарочито небрежно полюбопытствовала я, когда мы отъехали от магазина.
– «Девятка»-то? Укатила куда-то.
– Так она не останавливалась после того, как вы меня высадили? – уточнила я.
– А шут ее знает, я же парковался – пока место нашел, недосуг мне было на нее глядеть. А потом не видел, все обсмотрел – не было ее.
– Примерещилось, значит! – с облегчением заключила я, списав все на остаточные галлюцинации.
– Может, и примерещилось, – не стал спорить таксист.
– И никаких подозрительных личностей вокруг магазина не ошивалось? – напоследок уточнила я.
– Не видал. А я с него глаз не сводил, все поглядывал, когда вы появитесь.
Я с легким сердцем откинулась в кресле и продолжила разглядывать подсвеченные витрины – самое прекрасное зрелище на свете. У меня и на компьютере на рабочем столе висит картинка с Пятой авеню Нью-Йорка. Вот где рай на земле!
– А что, красавица, ревнивый у тебя хахаль? – игриво спросил водила.
– Ревнивый, – усмехнулась я, – любому за меня кровь выпьет.
– Бандит, что ли? – расстроился таксист.
– Если бы бандит! – усмехнулась я. – Вампир настоящий!
Водила гоготнул себе под нос, оценив шутку, и воззрился на дорогу. До самого дома он меня больше вопросами не донимал, а я все прислушивалась к себе, пытаясь понять, что же не так во всей этой ситуации. И только расплатившись с таксистом и подойдя к подъезду поняла: ни разу за все время поездки у меня не возникло желания попробовать его кровь. Быть может, все не так уж плохо и слухи о кровожадности вампиров сильно преувеличены писателями и кинематографом? Весело мурлыча себе под нос «Люблю я макароны», я впорхнула в лифт и нажала кнопку тринадцатого этажа.
Вышла на площадку и уронила пакеты – у квартиры меня уже ждали.
В ее клубе был аншлаг. Как всегда, на протяжении вот уже двухсот ночей со дня открытия. Убедившись, что танцовщицы выкладываются в полную силу, а публика, состоящая преимущественно из мужчин, возбуждена до предела, Беата осталась довольна. Ее отнюдь не чопорная мать пришла бы в ужас, попав на представление «Карнавальной ночи». Современное шоу было слишком дерзким, откровенным и сексуальным для воображения барышни конца позапрошлого века. А ведь девушки Беаты не раздевались. Они соблазняли зрителей языком тела, а не обнаженными прелестями, завораживали пластикой, а не сорванными лифчиками.
В глянцевых журналах о развлечениях столицы адрес ее клуба печатали в разделе стриптиза, но ее танцовщицам не надо было раздеваться, чтобы свести публику с ума. Никакого интима, никаких голых тел, никаких контактов со зрителями и никаких пошлых кабинетов для уединения. Только искусство танца, только магия женского тела, только волшебство пластики, только очарование чувственности…
Ее девушки были богинями, которые не снисходили до зрителей. Сцена была их Олимпом, и любая, кто хоть раз вопреки правилам спускалась в зал, падала с него навсегда и обратно уже не возвращалась. Недоступность танцовщиц еще больше распаляла публику и обеспечивала заведению постоянных посетителей. Беспроигрышный ход, полный фурор! Бывшая прима Мариинского театра, а ныне постановщик самого популярного в Москве танцевального шоу и владелица одноименного клуба могла собой гордиться.
Но сегодня Беата не могла отделаться от чувства, что она стоит на краю пропасти и вот-вот сорвется вниз. Даже кровь жизнерадостного и опьяненного первым успехом славы смазливого поп-идола Игоря Мерцалова, пришедшего на сегодняшнее представление, не развеяла ее тревоги. Лишь слегка приглушила. Страх затаился, но не исчез, мешал насладиться филигранной работой ее танцовщиц и получить удовольствие от вечера. Казалось, что в толпе затаился кто-то, кто внимательно следит за ней, кто знает о ней все, кто желает ей гибели…
Беата покинула оживленный зал и чуть ли не бегом на высоких шпильках поспешила к своему кабинету. Только там, закрыв дверь на ключ, она смогла успокоиться.
– Нервишки шалят, – укорила она саму себя. И, тряхнув головой, сама же себе возразила в оправдание: – Шутка ли – сто двадцать три года!
Ее отражение в зеркале тоже тряхнуло головой, всем своим видом споря с последним заявлением. Беата усмехнулась, проведя пальцами по гладкой поверхности стекла. В свои невероятные сто двадцать три года она выглядит прекраснее, чем в девятнадцать в бытность человеком. С пожелтевших карточек начала двадцатого века робко улыбалась черно-белая девушка с расплывчатыми чертами лица и пышными темными волосами, уложенными в старомодную прическу. В зеркале напротив отражалась уверенная и дерзкая хищница, икона нового времени. Сияющая волна гладких, ослепительно-золотых волос, дерзкие синие глаза на загорелой коже, высокие скулы, острый подбородок, скульптурное лицо. Беата не прибегала к услугам пластических хирургов, она лишь похудела в соответствии с новыми канонами красоты, распрямила и обесцветила волосы, вставила цветные линзы – и совершенно преобразилась. Теперь она выглядела моложе и красивее себя прежней. Только сердце отчего-то щемило, когда она вглядывалась в старый снимок и видела на нем себя – юную, наивную и ликующе-счастливую. Такой она уже не будет никогда. Слишком много пережила она с тех пор, слишком много падала, слишком много обжигалась. Если бы она не потеряла способность стареть, сейчас по морщинкам на ее лице можно было бы отследить все ее разочарования и все потери. Но ее щеки были по-девичьи гладкими и нежными, в то время как душа неизбежно старела, а мысли все чаще устремлялись к прошлому…
Она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году в Петербурге. Беатой ее нарекла мать, полька. От отца ей достались артистическая фамилия, выразительные черные глаза и непокорные вьющиеся волосы. От матери – точеная фигура и поразительная воля. Именно благодаря ей Беата в восемнадцать лет стала балериной Мариинского театра, а через год – уже примой. На дворе был тысяча девятьсот четвертый. Старый мир доживал последние дни, а Беата, что стрекоза из басни, танцевала и напевала романсы, не зная, что и сама стремительно несется к пропасти. Выходя на сцену Мариинки, она мечтала попасть в историю, сохранить свое имя в вечности, но даже и представить не могла, что застрянет в этой вечности на десятки лет…
Ее красота, очарование юности, взрывной темперамент, природная грация и талант к перевоплощению стали для нее приговором и одновременно пропуском в новую жизнь. Легендарные дети ночи, о существовании которых она и не подозревала, любили искусство и были завсегдатаями театра. Один из них, красивый брюнет с седыми висками и льдисто-серыми глазами, который, несмотря на свою импозантность, отчего-то внушал ей ужас, однажды подкараулил ее после постановки морозным зимним вечером…
По иронии судьбы воскресенье 9 января, которое стало роковым для Беаты, вошло в учебники истории как Кровавое воскресенье. Общественный и политический хаос, захлестнувший Россию, совпал с ее личным концом света. Но сначала пролилась кровь Беаты, а уже наутро – кровь четырех сотен рабочих, женщин и детей, шедших под руководством попа Гапона к Зимнему дворцу. В бреду балерина слышала выкрики толпы и отдаленные выстрелы. Пока Беату, метавшуюся на влажной постели, ломало от проникшего в кровь вируса, на улицах Петербурга звучали выстрелы, росли баррикады и водружались красные флаги. Неистовая толпа крушила оружейные лавки и магазины…
Беата вышла из дома на третий день и не узнала привычный мир. Мир изменился, изменилась она. Но жизнь продолжалась. Город зализывал раны и готовился к новым, еще более серьезным потрясениям, Беата училась жить заново и разучивала новую партию. Прежде она танцевала романтичную Раймонду и задорную Китри, дочь хозяина кабачка в «Дон-Кихоте». Сейчас ей доверили Спящую красавицу и Одетту-Одилию. Мертвенно-бледная, болезненно-хрупкая, с лихорадочно горящими глазами, она великолепно вжилась в эти роли, она танцевала со всей страстью, на которую была способна. Времени у нее было еще меньше, чем у других балерин. Пройдет несколько лет, и ей придется подыскивать другой город, другой дом и другое занятие. А пока пасмурный зимний Петербург был заботливым другом для юной вампирши. Тучи, раскинув над городом свой плотный покров, надежно защищали от слабых зимних лучей солнца. Беата продолжала бегать на дневные репетиции и по вечерам блистала на сцене.
У нее не было недостатка в поклонниках и в свежей крови. Беата умела сдерживать свою жажду и никогда не причиняла зла тем трепетным студентам и дородным меценатам, которых влекло за кулисы. Она была осторожна и хранила свою страшную тайну на дне глубоких черных глаз, чем еще больше манила к себе новых и старых поклонников. О ней распускали невероятные сплетни, но ни одна из них в своей фантасмагоричности и чудовищности не могла сравниться с правдой. Ее жизнь была полна событий – балет, артистические вечера в новомодной «Бродячей собаке», съемки в немом кино. Режиссерам полюбились ее манящий взгляд и говорящий язык тела, поэты воспевали ее тонкий стан и черные очи.
На ночных «средах» и «субботах» в «Бродячей собаке» она встретила немало кровных братьев и сестер и перестала чувствовать себя одинокой. Кабаре стало ее приютом, ее отрадой и ее изысканным меню. Здесь собиралась разношерстная публика, основу которой составляли люди искусства. И такое общество было по вкусу Беате и ее сородичам. Кровь поэтов вливалась в ее губы вместе со стихотворными рифмами и завораживающими образами. От мягкой романтики акмеистов кружилась голова, Беата чувствовала себя влюбленной и взбудораженной. От заоблачных миров, в которые уносила кровь символистов, перехватывало дыхание, а их потусторонние откровения и мистические намеки забавляли ее. Возвращаясь от нее с ранкой на локте и с затуманенным взором, они продолжали грезить о мистических событиях и воплощать их в стихах. Слушая очередные стихотворные строки, Беата загадочно улыбалась, думая о том, что была их музой и отчасти соавтором. А вот дерзкие новаторства футуристов тонкая натура Беаты не переваривала. Их «самовитые» словечки, их шокирующие эксперименты над языком, насмешки над классикой и скандальные выходки, кипевшие в крови, становились комом в горле. Отведав крови одного из этих поэтов, всегда сдержанная вне сцены Беата буянила всю ночь и ругалась, как портовый грузчик. Она повторила свой опыт лишь однажды – когда ей хотелось забыться и почувствовать свободу.
Кровь музыкантов и композиторов играла в жилах задорными маршами, лирическими элегиями и звенящими симфониями и переливалась в нее хрустальными звуками флейты и фортепиано. Кровь ученых кипела от мыслей и формул, но наутро от нее болела голова. Кровь живописцев переливалась радугой красок и палитрой образов. Кровь критика Беата вкусила только однажды, и ей показалось, что она глотнула яду. Желудок стерпел, но Беату еще два дня лихорадило от зависти и злости к своим более удачливым коллегам. Ей казалось, что ее недооценивают, она жадно наблюдала из-за кулис за выступлениями других балерин и со злорадным ликованием отмечала мельчайшую погрешность, о чем непременно сообщала после представления при всей труппе. Три глотка из жил критика Троянского стоили ей хороших отношений с двумя знаменитыми балеринами и скандала с хореографом. Впредь Беата шарахалась от критиков как от чумы, предпочитая им поэтов и музыкантов. Хуже критиков были только меценаты, в крови которых Беате чудился металлический привкус серебра, грохот фабрик и стоны рабочих…
С закрытием артистического кабаре для Беаты закончился золотой век, который позднее назовут Серебряным. Пора было прощаться с Петербургом и с балетом. Беата и так тянула до последнего. Подвыпившие поклонники в «Бродячей собаке» уже не раз прилюдно восхищались, что за прошедшие десять лет балерина не постарела ни на день. Беата принужденно смеялась, благодарила за комплименты и обещала себе уехать как можно скорее. Закрытие ставшего ей родным клуба в тысяча девятьсот пятнадцатом стало решающим. На радость юным амбициозным балеринам Беата взяла расчет в Мариинке и засобиралась в
