Все насущные вопросы и ответы по сюжетной параболе переброшены в конец, ближе к эпилогу, взамен: недосказанности, эвфемизмы и сопли. Градус повышен до «нарочитой искренности» и «мужского плача», а если же вы никогда не были свидетелями подобных сцен, я искренне советую избегать их и впредь. После воспевания нами Клем, казалось, что ей впору вознестись на небеса, как это сделала Ремедиос Прекрасная¹, или же, попросту, покинуть меня, и тем самым обрести покой. Чего уж никак не может случиться, пока она в плену у чувств к человеку, которому не хватает мужества вступить в реальную жизнь, составить список покупок, открыть одну единственную дверь. Но она верна мне в своей любви. Она умница и красавица, она терпит мое безделье, мою привычку драматизировать, она полностью погружена в мой мир, будто жизни вне моего окружения не существует. У нее нет друзей, кроме моих, а я, по глупости, всюду таскаю ее с собой, она не общается со своими родными, которые живут в Фире. Она держится за «Мир Рокамадура». А в это время, я окрашиваю наше бездействие самыми яркими цветами семейной трагедии. Я ревную к Отцу, я сокрушаюсь при столкновении с конфликтом поколений, я иду ко дну и тяну ее за собой. Мне нравится вариться в этом — не принимать никаких решений. Но любовь эгоцентрична, — любовь вынуждает принять сторону, обязует участвовать в спарринге, где нет третей стороны, обязует к жертвенности.

Постой! У входа в чужой мир нет очереди, время замедлило ход, а уста, с которых секунду назад слетело признание, еще не успели закрыться. Этим признанием тебя обязали стать бродягой, рыскать в дырявых карманах, в поисках осколков души. За билет в чужой мир придется отдать всю душу целиком, не более и не менее, таков порядок: ее глаза налиты слезами смущения — этот сигнал говорит о том, что в ответе должны быть доказательства душевного единства. С неумолимостью автомата продающего газировку, тебе указывают на цену: будь добр внести все без остатка, никаких скидок. В момент принятия решения душа разбивается на осколки, не на части, — части можно разобрать, как карточный домик, одолжить, сконструировать иную фигуру душевных терзаний. Ты смотришь в свое отражение, со слезами смущения, заимствуешь у судьбы недостающие осколки, заглядываешь наперед и, с уверенностью шестнадцатилетнего юнца, говоришь: «В этом мире нет ничего, чего я не смог сделать!» Твоя любовь раздроблена на осколки, а душа никогда не сможет стать единым целым. В поэтическом смысле, любовь начинается со штанов и дырявых карманов, где мы пальцами перебираем остатки души и мужества, на хоть сколько-нибудь убедительную ложь, с ценником из нескольких слов.

Мой Друг не сможет забыть англичанку со стройными ножками, часть его любви подарена ей, другая Молчаливой почти-супруге, матери его ребенка. И поскольку ее душа разбросана по десяткам сердец, у входа в мир моего друга она, с присущей ей сдержанностью, ответила ложью, которую, погруженный в свою, не имеющий душевного единства, Друг не разглядел. Плодом этих осколков лжи стала маленькая девочка, на которую не хватило любви, ее растратили задолго до признаний, задолго до душевного бродяжничества.

Наступил рассвет. Пора наши опухшие, трезвеющие рожи, волочить домой. Обратный путь казался не таким долгим, быть может потому, что стулья мы оставили на месте, будто подпись: «Рока и Друг были здесь!» Мы вышли к дому,