Всемирная ярмарка 1939 г. в Нью-Йорке — та, что поразила меня, ребенка из непросвещенного Бруклина, — сулила, что завтра наступит, и даже беглого взгляда хватило бы, чтобы увериться: этот мир будет лучше нынешнего, образца 1939 г. Конечно, главного я тогда не понимал: люди нуждались в подобном утешении накануне самой беспощадной и разрушительной войны за всю историю человечества. Я видел обещание: я расту и вхожу в будущее. Это чистенькое, сверкающее будущее, которое обещала мне ярмарка, было таким привлекательным и полным надежд! И наука оказалась тем средством, которое помогало будущему осуществиться.

Но ярмарка могла бы дать мне гораздо больше, сложись обстоятельства по-другому. За кулисами шла жесточайшая борьба, и верх одержал Грувер Вален, председатель и ведущий этой ярмарки, прежде — руководитель компании, затем шеф нью-йоркской полиции как раз в те времена, когда полицейское насилие разгулялось, как никогда прежде, а еще Вален был новатором в области пиара. Это он решил, что ярмарка должна быть коммерческой, индустриальной, ориентированной на потребителя, и убедил Сталина и Муссолини воздвигнуть роскошные национальные павильоны (а потом жаловался, что приходилось то и дело вскидывать руку в фашистском приветствии). Уровень экспонатов, по отзыву одного из устроителей, вполне соответствовал уровню развития двенадцатилетнего ребенка.

Но, как повествует историк Питер Кузник из Американского университета, группа выдающихся ученых, в том числе Гарольд Ури и Альберт Эйнштейн, хотели представить науку ради науки, а не как производителя полезных гаджетов — показать путь мысли, а не только ее продукцию. Эти ученые считали, что широкое распространение знания о науке послужит противоядием от ханжества и суеверия. Как сформулировал популяризатор Уотсон Дэвис, «путь науки — это путь демократии». Один из этой группы даже утверждал, что когда общество научится ценить науку, наступит «окончательная победа над глупостью» — задача достойная, но едва ли достижимая.

Но в итоге ни протесты ученых, ни воззвания к высшим принципам не помогли: на ярмарке почти не была представлена подлинная наука. Однако даже то немногое, что удалось увидеть, повлияло на меня и изменило мою судьбу. И все же господствовал подход корпоративный, потребительский, ничего существенного не было сказано о науке как о способе думать, и тем более о науке как гаранте свободного общества.

Прошло полвека, и в последние годы существования Советского Союза мы с Энн Друйян оказались на обеде в Переделкино, подмосковном поселке, где стояли дачи советских бюрократов, отставных генералов и тех немногих интеллигентов, к которым власть благоволила. Воздух был наэлектризован обещанием свободы, правом высказывать свое мнение, даже если правительству оно не по душе. Лучшая пора революции — пора великих надежд — была в самом расцвете.

Но, несмотря на гласность, уже ощущались сомнения. В самом ли деле правители допустят критику в собственный адрес? Будет ли наделе разрешена свобода слова, собраний, прессы, религии? Посильно ли бремя свободы непривычным к нему людям?

Кое-кто из присутствовавших на том обеде десятилетиями при очевидной безнадежности этого дела боролся за те свободы, которые американцы считают «естественными». Именно американским опытом и вдохновлялись диссиденты — реальным примером того, как народ, состоящий из множества этносов и культур, вполне может развиваться и процветать в условиях свободы. Более того, некоторые отчаянные антисоветчики осмеливались даже утверждать, что свобода и была источником процветания, что в эпоху высоких технологий и быстрых перемен свобода и богатства идут рука об руку и что наука и демократия весьма близки — и своей открытостью, и готовностью все поверять опытом.

За столом, как это принято в тех местах, прозвучало множество тостов. Более всего мне запомнились слова знаменитого советского писателя. Он встал, поднял свой бокал, и, глядя нам в глаза, произнес:

— За американцев. У них есть свобода, — сделал паузу и добавил: — И они умеют ее беречь.

Умеем ли?