Разумеется, во многих случаях религия с присущими ей изумлением и благоговением, этикой, обрядами, общиной и семейной жизнью, благотворительностью, стремлением к справедливости в экономике и политике не вступает в конфликт с наукой, а скорее даже подкрепляется ее открытиями. Наука и религия вовсе не обязательно должны взаимно исключать друг друга. На определенном уровне их цели совпадают, они дополняют друг друга и друг в друге нуждаются. В христианской традиции открытый, напряженный спор не просто допускается, но даже освящается со времен «Ареопагитики» (Areopagitica, 1644) Джона Мильтона. В мейнстриме как христианства, так и иудаизма непременно присутствуют и даже приветствуются смирение, самокритика, разумный спор и сомнение в установившихся представлениях — все то, что характерно и для науки в лучших ее формах. Но имеются также секты — консерваторы, фундаменталисты (и ныне они на подъеме, а голос мейстрима заглушён), — которые с пеной у рта отстаивают не такие уж безупречные и неопровержимые утверждения. Вот у них-то есть причины опасаться науки.
Религиозная традиция, как правило, богата и разнообразна, и тем самым оставляет возможность обновления, пересмотра накопившихся идей, в особенности если допускает аллегорическое и метафорическое толкование священных текстов. Появляется возможность сближения через признание ошибок прошлого. Так поступила католическая церковь в 1992 г., признав, наконец, правоту Галилея: Земля вращается-таки вокруг Солнца. Три столетия понадобилось для этого — и все же то был решительный и правильный шаг.
Современная католическая церковь не спорит ни с теорией Большого взрыва, ни с тем, что возраст Вселенной превышает 15 млрд. лет, первые живые существа появились из первых живых клеток, а люди произошли от обезьяноподобных существ (хотя в этом вопросе церковь оставляет за собой особое мнение насчет того, как появилась «душа»). Туже позицию занимают сейчас мейнстримовские разновидности протестантизма и иудаизма.
В богословских дискуссиях с религиозными лидерами я часто спрашиваю их, как бы они повели себя, если бы наука бросила вызов самым основам их веры. Далай-лама XIV ответил мне так, как никогда бы не ответил консерватор или фундаменталист: в таком случае, сказал он, придется что-то менять в тибетском буддизме.
— А если это будет самое-самое главное в вашей вере, — настаивал я. — Скажем (какой бы подыскать пример?) перевоплощение?
— И в этом случае тоже, — повторил Далай-лама.
Впрочем, добавил он, подмигивая, не так-то просто будет опровергнуть доктрину перевоплощения.
Далай-лама занимает разумную позицию. Религиозные догмы до такой степени защищены от опровержения, что нечего опасаться прогресса науки. Такие общие для многих религий представления, как существование Творца, одинаково трудно и доказать, и опровергнуть.
Моисей Маймонид в своем «Путеводителе растерянных» (Guide for the Perplexed) утверждал, что истинно познать Бога удастся, лишь если допустить открытое и свободное изучение как физики, так и богословия [1,55]. Что произойдет, если наука докажет, что Вселенная существовала всегда? Тогда богословие пересмотрит кое-какие свои пункты [II, 25]. И это, в сущности, единственная угроза для учения о Творце, ведь если Вселенная не имела начала, то и создателя у нее нет — она была всегда.
Немало и других сфер, где людей беспокоит, не выяснит ли наука что-то лишнее. Порой лучше не знать, говорят многие. Если выяснится, что способности у мужчин и женщин от природы разные, не послужит ли это основанием для тендерного неравенства? Если склонность к насилию передается по наследству, не даст ли это право одной этнической группе угнетать другую или профилактически сажать людей в тюрьму? Если душевное заболевание вызывается исключительно химией мозга, не освобождает ли это нас от ответственности за свои поступки, не делает ли бесплодными усилия сохранить связь с реальностью? Если мы — не творение создателя Вселенной, если заповеди даны нам не Богом, а всего лишь людьми-законодателями, велика ли надежда сохранить общественный порядок?
Думается, в каждом из перечисленных вопросов, будь то богословских или мирских, нам же будет
