Город, который я покинула, лежал в руинах. Город, в который я вернулась, стал неузнаваем. Свита предупреждала меня, что Рим чрезвычайно пострадал во время осады императорскими войсками, и все равно, когда наш кортеж спустился с холмов в долину Тибра, я не могла поверить собственным глазам. У меня сохранились смутные воспоминания о том кратком времени, которое я провела среди болотных испарений и великолепных палаццо Вечного города, но и этого оказалось достаточно, чтобы я сейчас всем сердцем пожелала вообще ничего не помнить.

Над разоренной округой возвышались дымящиеся груды развалин. Когда мы въехали в город, я увидела мужчин с пустыми глазами, изнуренных женщин, которые сидели, склонив головы, возле выгоревших дотла руин своего прежде уютного крова, жалких остатков разграбленного имущества и поруганных домашних святынь. Стайка ребятишек в лохмотьях стояла молча, словно они заблудились и не знали, куда попали. Сердце мое сжалось, когда я осознала, что ребятишки эти — сироты, точно такие же, как я. Вот только им, в отличие от меня, совершенно некуда податься. Кроме мулов, которых пригнали, чтобы разбирать завалы, я не увидела в городе никаких животных, даже вездесущих кошек. Отводя глаза от раздутых трупов, которые громоздились на улицах, словно кучи хвороста, от луж засохшей крови, я упорно смотрела только перед собой. А кортеж между тем продвигался ко дворцу Латеран, где, по словам свиты, мне и предстояло поселиться.

Уже были приготовлены комнаты, выходившие окнами на вытоптанные сады, и меня ожидали фрейлины — женщины благородного происхождения, готовые исполнить любое мое пожелание.

Среди них была Лукреция Кальваканти, светловолосая гибкая девушка с ясными голубыми глазами; она сообщила, что мой дядя, его святейшество, еще не вернулся из Орвието, но велел позаботиться о моих удобствах.

— Боюсь только, что мы немного можем предложить, — прибавила она, улыбнувшись. — Папские покои подверглись нашествию мародеров, все ценное разграблено. Однако у нас в достатке съестного, так что мы можем считать себя счастливчиками. Для тебя, герцогиня, мы сделаем все возможное, хотя, опасаюсь, на шелковые простыни сейчас рассчитывать не стоит.

Лукреции было пятнадцать лет, и она разговаривала со мной как со взрослой женщиной, которую не нужно оберегать от суровой правды. Я оценила такое обращение по достоинству, ибо не желала, чтобы со мною нянчились и кормили сказками.

Очутившись в спальне, я села на кровать и долго следила за тем, как солнце медленно опускается за поросшие соснами холмы Рима.

Затем достала письмо тетушки — несколько строчек, начертанных дрожащей рукой умирающей.

«Дитя мое, боюсь, в этой жизни мы уже больше не свидимся. Однако я всегда буду любить тебя и знаю, что Господь в милосердии Своем тебя не оставит. Помни, ты — Медичи и тебе суждено достичь величия. Ты моя надежда, Екатерина. Не забывай об этом».

Я прижала письмо к груди, свернулась калачиком в постели и проспала без перерыва одиннадцать часов. А проснувшись, увидела, что на табурете у моей кровати сидит Лукреция.

— Ты перенесла немало горя, — будничным тоном проговорила она, — но теперь тебе следует жить сегодняшним днем, как бессловесные твари Божьи.

— Как это возможно? — тихо спросила я. — Ведь я не животное и слишком хорошо знаю, что может принести завтрашний день.

— Значит, тебе следует этому научиться. Нравится нам это или нет, госпожа моя, но сегодняшний день — это все, что у нас есть.

Лукреция протянула руку и взяла у меня измятое письмо.

— Я положу его куда следует, — сказала она и вышла, забрав других фрейлин, чтобы оставить меня в одиночестве.

Совсем рядом, буквально за стеной, утопал в крови Рим, но здесь, в этой комнате, я впервые за очень долгое время ощутила себя в безопасности.

К прибытию папы Климента я уже совершенно оправилась от пережитого.