Гудзону. Если глядеть на него с прибрежных утесов, то даже в штиль гладь реки покрывают необъяснимые узоры. Не добившись разгадки, я решил считать их иероглифами природы, которая на поверхности вод чертит стихи для своего, а не нашего удовольствия. Подражая ей, Хань Шань, любимый поэт американских битников, писал стихи на скале и посвящал их ветру.
«Мудрые, — говорил Конфуций, — наслаждаются водой, благородные горами».
Их союз порождает совершенного человека и исчерпывает китайский пейзаж. Величие этого искусства в том, что на тысячу лет непревзойденной живописи хватило одного сюжета. К истине ничего нельзя добавить, не исказив ее.
Пределом фантазии китайский художник считал камни небывалой формы. «Демонов, — говорил он же, — рисовать легче всего: их никто не видел».
Разнообразие претило их эстетике, как нам — рюшки на гардинах. Минимум больше максимума, потому что он включает все, вычитая лишнее: ночью все кошки серы. Мастера монохромной живописи, китайские художники свели разноцветье мира к той его черно-белой версии, что исчерпывает полноту бытия светом и его отсутствием.
Глядя на западное полотно, мы всегда можем указать, где находился источник света. В китайской картине свет — внутри, а не снаружи, его сами по себе излучают горы и реки, деревья и облака. Это не технический, а теологический вопрос, сделавший столь непохожими пути Запада и Востока. Мы привыкли помещать Бога по ту сторону — на мир он смотрит извне. Эту вынесенную за пределы картины точку зрения и фиксирует западный художник. Но Китай не знал потустороннего. Метафизика тут — невидимое продолжение видимого мира. Соединив одно с другим, мастер пишет универсальный пейзаж. Он изображал не горы, а портрет мироздания, в которое мы входим наравне с изобильным ландшафтом. Напоминая об этом зрителю, живописец часто сажал где-нибудь в углу самого себя. Такая композиция упраздняет масштаб: бесконечность природы соответствует безмерности духа, способного его вместить. Чтобы освободить для этого место, в душе должно скопиться немало пустоты. Поэтому монохромная живопись подражала снегу, отдавая большую часть картины белой бумаге. Впрочем, снежные пейзажи, говорили в древности, пишут не для красоты, а для самосовершенствования — чтобы воспитать в себе «благородное одиночество и освободиться от вульгарности», включая яркую палитру.
Когда одного художника спросили, почему он нарисовал бамбук красной тушью, он удивился:
— А какого же, по-вашему, цвета бамбук?
— Конечно, черного.
Чтобы так писать, надо забыть все, чему я учился.
Пастернак считал стихи губкой мира, Бродский — ускорителем мысли, Хармс — вещью из языка, которой можно разбить окно. Но, чтобы полюбить китайцев, нужно ценить пресную кухню. Их стих невзрачен. Их слог вторичен. Их афоризм цвета воды. Их словесность бедна, банальна, бессвязна. Но лишь потому, что она сразу темна и прозрачна. Доверяя читателю больше, чем словам, китайцы даже не потрудились изобрести пунктуацию. Оставшись без синтаксиса, мы сами должны связать мысли мудреца, который предпочитает системе самые простые и потому бездонные примеры.
Читать такое почти то же самое, что писать. Поэтому чаще, чем Библию, переводят книгу Лао-цзы, перекладывая его кто как на душу положит. Одни — для других, я — для себя: