И мне действительно было жаль. Я много об этом думал. Как Саймон меня нес и как он беспокоился обо мне.

— Все нормально, милый. Не переживай. Мы приехали отдыхать. Папа и Саймон пошли на пляж и взяли с собой воздушного змея. Хочешь, пойдем к ним?

— Не, я побуду в вагончике. На улице жарко. Я посмотрю телик.

— В такой прекрасный день? Не выдумывай, Мэтью. Ну что нам с тобой делать?

Она говорила ласковым тоном, и было ясно, что на самом деле она не думала, что со мной надо что-то делать. Мама иногда бывала доброй. Да, очень-очень доброй.

— Не знаю, мам. Мне жаль, что так получилось. Это я во всем виноват.

— Все забыто, милый.

— Честно?

— Честно. Пойдем запускать змея?

— Что-то не хочется.

— Я все равно не разрешу тебе смотреть телевизор, Мэт.

— Я играю в прятки.

— Ты прячешься?

— Нет, я вожу. Мне надо идти.

Но другим детям надоело ждать, пока я начну их искать, они разбились на маленькие группки и нашли себе другие занятия. Мне все равно не хотелось играть. Я немного побродил вокруг и снова оказался у того места, где встретил девочку. Ее там уже не было. Остался лишь маленький холмик, теперь любовно украшенный парочкой ромашек и лютиков, и две палочки, составленные крест-накрест, чтобы отметить место.

Мне стало ужасно грустно. Мне грустно даже сейчас, когда я об этом думаю. Но все равно, мне пора идти. Честно, кроме шуток. Мне нужно идти.

Следующее, что я помню, — это как мама делает радио громче, чтобы я не слышал ее всхлипываний.

Это глупо, потому что я все равно слышу. Я сижу рядом с ней, и она плачет очень громко. И отец ведет себя точно так же. Он плачет, когда ведет машину. Если честно, я не помню, плакал я или нет. Наверное, плакал. Я не мог не плакать. Но когда я прикоснулся к своим щекам, оказалось, что они совсем сухие. Слез не было.

Должно быть, это и называется «оцепенеть». Я просто оцепенел и даже плакать не мог, как говорят иногда по телевизору. В дневных ток-шоу, например. Я ничего не чувствовал, просто оцепенел. И люди в зале понимающе кивают, как будто они все через это прошли и точно знают, каково это. Наверное, со мной тогда случилось что-то подобное, но в тот момент мне было очень стыдно. Я закрыл лицо руками на случай, если мама или папа вдруг обернутся. Пусть они думают, что я плачу вместе с ними.

Но они не обернулись. Я не почувствовал ободряющего пожатия руки у себя на колене, никто не сказал, что все будет хорошо, не прошептал успокаивающе: тише, тише.

И тогда я понял, что остался совсем один.

Это было очень странное ощущение.

По радио диджей неестественно бодрым голосом представлял новую песню, как будто бы это самая лучшая песня на свете и для него самое большое счастье — познакомить с ней слушателей. Просто у меня не укладывалось в голове, как он может радоваться после того, что случилось. Это была моя первая отчетливая мысль. Первое, что я подумал, когда вроде как проснулся. Это самое точное описание того, что было, хотя на самом деле я не спал.