была готова чистить его кольчугу, ухаживать за его лошадью, только бы быть рядом. И сегодняшняя сцена отнюдь не противоречила другим и не отрицала их. Беренгария вела себя в высшей степени последовательно: была готова сносить все ради человека, третировавшего ее как жену, как бы он ни пренебрегал ею. Случилось самое плохое, самое трагическое, что только могло случиться, и совершенно непредсказуемое. Мы ведь не знали…

Но что ей известно теперь?

Словно услышав этот невысказанный вопрос, она повернулась, подошла ко мне и совершенно спокойно, без признаков гнева или волнения, спросила:

— Тебе известно, Анна, кто такой Ричард? Или пребываешь в таком же неведении, что и все остальные, и думаешь, что мое место заняла Лидия?

— Я знаю, что Лидия тут ни при чем, — осторожно ответила я. Неужели Беренгария все знала? Она никогда не выходила одна, лишь изредка — с Иоанной, совершенно наивной, и я не могла припомнить ни одного случая, чтобы она оставалась наедине с каким-нибудь посетителем или курьером.

— А Рэйф Клермонский?

Я онемела. К горлу подступила тошнота. Одно дело принять ситуацию подобного рода, что называется, проглотить в таком виде, в каком она была объектом невысказанного интереса любопытствующего света, и совсем другое — сидеть и смотреть на красивейшую из женщин, сознавая, что красивый, сильный мужчина предпочел ее объятиям объятия другого мужчины.

— Да, — ответила я, чувствуя себя глубоко несчастной. — Я слышала о нем. Но не думала, что ты тоже слышала. Но раз ты все знаешь, понимаешь, что из себя представляет Ричард, и страдаешь от его полного невнимания, то, может быть, стоит прислушаться к совету Пайлы? В таких обстоятельствах развода добиться не трудно. Подумай о себе — тебе двадцать два года, но ты прекраснее, чем всегда, красивее любой пятнадцатилетней девушки. Смотри на Иоанну — ей немало лет, она уже вдова, а влюбилась до безумия в Иджидио. У тебя всегда найдется дюжина поклонников.

— Не сомневаюсь. Я думала об этом часто и очень серьезно, с тех пор, как узнала о Ричарде. Но и во мне что-то перевернулось, Анна. Ты сто раз слышала от меня, что до того, как я впервые увидела Ричарда, меня не интересовал ни один мужчина. И ни один другой мужчина никогда не заинтересует. В теперешних обстоятельствах это звучит смешно, но я не лгу. Если бы дело было в племяннице Танкреда, в Лидии или в той женщине из Монферра, я боролась бы. Я вырвала бы им волосы, выцарапала глаза, изувечила бы так, что ни один мужчина не посмотрел бы на них, не ужаснувшись, — но это! И бороться я не в силах, потому что Ричард таков и другим быть не может. И кроме того, ни одна женщина не в состоянии перед лицом всего мира дать мужу понять, что ее соперником является сопливый мальчишка-паж!

Беренгария всегда была очень немногословна. Время от времени, выходя из состояния апатии, она высказывала резкие суждения, меткие замечания, но в целом была скорее молчаливой, чем красноречивой. Теперь же фразы сыпались из нее одна за другой — точные, разумные и удивительно доходчивые.

— Ну и что ты намерена делать? — спросила я.

— Одурачить всех, — заявила она, снова зашагав по комнате. — Одурачить всех до одного. Ты помнишь тот вечер? — Она коснулась пальцем унизанного драгоценными камнями обруча, прикрывавшего шрам на горле. — Отец чистил яблоко и говорил мне: «Это не более чем преходящая фантазия, сердце мое, у всех нас бывают фантазии». И я подумала: «Сейчас я покажу тебе, фантазия это или нет», — и схватилась за нож. А теперь говорят, что Ричард Плантагенет не кто иной, как… — Она назвала его тем же непечатным словом, что и Пайла, но совершенно спокойно и бесстрастно. — Я им всем покажу! Я никогда не соглашусь… Послушай, Анна, ты женщина здравомыслящая. Представь себе, что в один прекрасный день ты увидела в ювелирной лавке колье — скажем, из крупных сапфиров в изумительной серебряной оправе — и поняла, что мечтала о нем всю свою жизнь. Ты пошла и продала все, что имела, но денег не хватило, и тебе пришлось солгать, украсть, смошенничать, чтобы добыть остальные. И вот наконец оно у тебя в руках — твое собственное, совсем, совсем твое. И вдруг ты понимаешь, что за сапфиры ты принимала всего лишь осколки венецианского стекла, а оправа не серебряная, а из корнуэльского олова и все колье ничего не стоит. А ты ведь отдала за него все, и весь мир узнал это. Как бы ты поступила, Анна? Кричала бы, воздевая руки к небу, что тебя обманули, провели, как последнюю дуру? Или надела бы его на шею и сказала: «Это именно то, что я хотела, и оно мне очень нравится»? Что бы ты выбрала, Анна? Что?

Я не знала. У меня не было ответа. Я никогда не добивалась того, чего хотела, а хотела я лишь получить Блонделя и построить дом в Апиете — вот теперь… теперь не было даже старой Матильды, которая позаботилась бы о ней, если бы я уехала. Матильда умерла вскоре после нашего прибытия в Акру. Но у Беренгарии есть и другие женщины. И она вовсе не такая беспомощная, как кажется; она гордая и стойкая, и я восхищаюсь ею. А о том, кем восхищаешься, следует заботиться. Сейчас пойду и напишу письмо Блонделю.

— Спаси тебя Господь, Анна, — проговорила Беренгария, не дождавшись моего ответа. — Ты женщина и моя родственница. В наших жилах течет одна и та же кровь. Ты никогда не потеряешь рассудка. Как и я. Пусть болтают, пусть перешептываются, пусть строят догадки. Ходит множество историй о женщинах иного сорта — и никто ничего не знает наверняка. Я всегда буду следовать за ним, куда бы он ни направлялся, и носить свое стеклянно-оловянное колье с такой гордостью, что даже самые подозрительные будут одурачены.

Наверное, это мудро. Если, конечно, ты совершенно уверена в том, что кроме притворства, маскарада у тебя ничего в жизни не осталось.

— И еще ты, Анна. Я невероятно счастлива оттого, что у меня есть ты, человек, перед которым не нужно притворяться. Даже когда Ричард ушел, а все остальные продолжали твердить свое, я думала: «Скоро мы с Анной останемся вдвоем, и тогда я смогу забыть об этом…»

…Но я буду с тобой недолго… Уж не из-за моей ли горькой доли она не хочет расставаться со мной? Однако ничего не поделать. Я должна сказать ей об этом. И я уже открыла было рот, но Беренгария снова повернулась ко мне спиной и заговорила:

— Как бы то ни было, Рэйф Клермонский умер, но как только мы доберемся до Аквитании, мне придется принять меры в отношении Блонделя.

— Блонделя? При чем здесь Блондель?

Она обернулась.

— Ты не понимаешь? Рэйф Клермонский умер, теперь… теперь… Блондель…

— Ты не имеешь права так говорить! Это чистый вздор, злобная, грязная сплетня!

— Но, Анна, мне говорил сам Ричард. Он взял Блонделя с собой. А могла поехать с ним я. Мне хватило бы десяти минут на сборы. Но нет, он пожелал ехать вдвоем с Блонделем! Это-то меня больше всего и разозлило. О чем еще говорить? Анна! Тебе дурно? Боже правый, я думала, ты знаешь и поняла это, когда мы говорили о…

Я не знаю, как в тот момент выглядела, но чувствовала себя — хуже некуда. Впоследствии я подумала о том, что с моей стороны было глупо выказывать такое потрясение, такое чрезмерное удивление. Все казалось вполне закономерным. Но я никогда, ни на одно мгновение не допускала такой мысли. Ведь именно я задумала вырвать моего поющего мальчика из будуара и направить его в лагерь Ричарда!

— Мы позволили ему уйти, сами послали его к Ричарду, — заметила я.

— К счастью, да. Блондель осмотрителен. Он не станет кичиться своим положением и привлекать к себе внимание, выпрашивая льготы, — если, конечно, он коренным образом не изменился. А для мужчины гораздо приличнее взять с собой лютниста, чтобы наслаждаться музыкой, чем носиться с Рэйфом Клермонским — ни рыцарем, ни слугой. Путешествие в обществе лютниста может выглядеть вполне невинно, и я сделаю для этого все возможное, даже если такое положение дел озадачит тех, кто сознательно позволит ввести себя в заблуждение.

Беренгария вздернула подбородок, и я вспомнила выражение отца: «железный мул». Вбив себе в голову мысль о браке с Ричардом, несмотря на явную его невозможность, она избрала определенную линию поведения, и ей удалось довести задуманное до конца. Беренгария заслуживала восхищения!

Мне вспомнилась старая пиренейская пословица: «Бог перекладывает свои тяготы на сильные спины». В ней есть зерно истины. Почти каждая вторая женщина на ее месте стала бы проливать горькие слезы и причитать, наслаждаясь жалостью к себе и требуя жалости от других — но жалость так часто сопровождается насмешкой и презрением…