Все-таки она еще и управляющий Сент-Эрта. — Почему ты не надел новую тунику, Эдмунд? Она тебе не нравится? Марго сказала, что туника тебе впору. По-моему, она хорошо сшита, и цвет тебе к лицу. А где твои ботинки? Почему…

— Я их не люблю. Кроме того, папа не носит ничего нового, и я не буду. Пока он меня не заставит, я останусь в этом.

— Ты упрямый маленький негодник!

— Уж это лучше, чем быть дылдой.

— Эдмунд, если я завтра увижу тебя в этих лохмотьях, то приду и силой надену на тебя новую тунику. Ты меня понял?

— Не посмеешь!

Девушка бросила на него взгляд, способный устрашить и взрослого мужчину. Эдмунд опустил голову, и Филиппа заметила грязные подтеки на его шее. Пальцы мальчика покрывал толстый слой глины. Такое впечатление, будто Эдмунд только что возился в помоях вместе с Туппером. Она должна поговорить с Дайнуолдом. Он заставляет сына учиться считать и писать, но позволяет ходить грязным и оборванным.

— Нет, посмею! — громко сказала она. — Кроме того, Эдмунд, ты примешь ванну. Когда ты последний раз держал в руках мыло?

— У нас больше нет мыла, хозяйка! — проорала через весь зал старая Агнес — когда требовалось, у старухи прорезался удивительный слух. — Никто из слуг даже не подумал о том, чтобы сварить мыло, — поспешно добавила Агнес, решив на всякий случай оправдать себя, — потому что хозяин ничего не говорил.

— Не может быть! — прокричала в ответ Филиппа. — Я сама видела мыло в комнате Дайнуолда.

— Так это последний кусочек.

— Мы завтра же сварим мыло, — объявила Филиппа, — и ты, мальчик-поросенок, первым опробуешь его на себе.

— Не буду.

— Посмотрим.

Мне предстоит многое обдумать, сказала себе Филиппа, входя в комнатку управляющего. Не зажигая свечи, она закрыла дверь, стащила через голову поношенное платье и аккуратно повесила его на спинку стула. Внезапно сзади раздался тихий голос:

— Одевайся.

Я не хочу наслаждаться твоим телом в подобной клетушке. Ты будешь лежать рядом в моей широкой постели, согревая меня, когда наступит утренняя прохлада.

— Я тебе не любовница! Убирайся прочь, Дайнуолд!

— Этим вечером я уже был с женщиной и не нуждаюсь еще в одной, пусть даже она такая большая, пышная и такая… возбужденная, как ты. Пошли.

Глаза Филиппы уже успели привыкнуть к темноте, и она наконец увидела Дайнуолда: он стоял, протягивая ей платье. Филиппа поспешно схватила его и надела. Он тотчас взял ее за руку и потянул за собой. В большом зале все еще было полно слуг; многие из них уже улеглись спать на топчанах, стоящих вдоль стен.

— Тихо, — прошептал Дайнуолд и дернул Филиппу за руку. Все это видели, но никто ничего не сказал, даже мужчины воздержались от своих обычных шуточек. Филиппе хотелось ударить Дайнуолда, хотелось ударить их всех, и побольнее…

Она попыталась было вырваться, но все ее усилия оказались безуспешными.

— Я тебя больше не понесу на руках, — повернувшись к ней, хмуро предупредил Дайнуолд. — Или ты идешь добровольно, или я тащу тебя за волосы.

— Ты заплатишь за это, Дайнуолд, — прошипела Филиппа, одарив его самой противной из своего арсенала улыбкой. — Я пошлю весточку своему дорогому кузену, сэру Вальтеру; я расскажу ему, какой ты презренный негодяй, варвар, насильник…

— Я уже и так заплатил сполна, девка, потому что вынужден терпеть твое присутствие. Но, умоляю тебя, воздержись от красочного повествования о том, как я насилую невинных дев. Не стоит упоминать об этом, даже несмотря на то удовольствие, которое ты получишь, когда я возьму тебя.

Только сейчас Филиппа поняла, что Дайнуолд выпил эля больше, чем обычно. У него, правда, не заплетался язык, да и нос не покраснел, что обычно бывало в нетрезвом состоянии с лордом Генри, но шагал он очень старательно — как человек, который знает, что пьян, но не хочет, чтобы об этом догадались остальные. Впрочем, она не боялась его ни пьяного, ни трезвого. К собственному удивлению, Филиппа с интересом ожидала его последующих действий.

Оказавшись в спальне, Дайнуолд проделал ставший уже традиционным ритуал — бросил ее на кровать.

— Сейчас ты снимешь платье, — сказал он, глядя на Филиппу сверху вниз. — Оно уродливое и оскорбляет мой взор. Неужели ты еще не сшила себе что-нибудь поприличнее?

— Я сделала тунику тебе. Она сейчас у меня в комнате.

— Ты действительно дошила ее? Туника исчезла, и я решил, что ты разозлилась и выбросила ее.

— Нет, не выбросила. К сожалению. — Филиппа потихоньку отодвинулась на другой край кровати. — Ты слишком много выпил, — секунду помолчав, сказала она.

— Филиппа, — тихо произнес Дайнуолд, — у меня больше нет ни одного женского платья. Так что будь осторожнее с тем, которое на тебе, иначе тебе придется ходить голой. Да, я выпил больше, чем обычно, но что сделано, то сделано. Сними платье.

— Сначала погаси свечку.

— Хорошо. — Дайнуолд задул свечу. Комната погрузилась в темноту, и проникающий сквозь одно из окошек лунный свет серебристым кругом лег возле кровати. Филиппа не боялась Дайнуолда или того, что он сделает с ней, если захочет. Она стянула платье и положила его на пол. Затем скользнула под единственное одеяло.

— Сейчас наступила глубокая весна. — Дайнуолд начал раздеваться. Его голос стал более спокойным, он звучал размеренно и задумчиво. Сейчас хозяин Сент-Эрта вовсе не выглядел пьяным. — Мы всегда называли так время с конца апреля до первых чисел мая. Бабушка рассказывала мне о глубокой весне, когда я был мальчишкой. Она говорила, что так придумали люди много веков назад, когда страной правили жрецы и все обожествляли непреодолимую силу весны, ее вечное обновление. Люди видели, как прорастает зерно и росток тянется вверх к теплому солнцу, а корни его уходят вниз — в темноту земли. Противоположности — свет и тьма — бесконечно соединяются вместе. Бабушка называла это старым кельтским словом, но я не могу его вспомнить. Всякий раз, когда я произношу «глубокая весна», я думаю о женщине, которая вбирает в себя мужчину, затем опустошает его и одновременно наполняет чем-то иным, новым; мне трудно тебе это объяснить, но это так же, как приход весны — она наступает каждый год и всегда в чем-то схожа с прошлой и вместе с тем другая. Свет и тень существуют рядом и дополняют друг друга, понимаешь? — Дайнуолд повернулся к Филиппе. — Мне нравится представлять, как я наполню тебя, но ты кузина Вальтера де Грассе, а значит, мой враг. Не моя служанка, рабыня или любовница, а мой враг! Мне ненавистна сама мысль об этом человеке. Как ты думаешь, девка, стоит ли мне наказать тебя за все зло, что он сотворил? Неужели часть его подлой крови течет и в твоих жилах, а его гнусные помыслы осели в твоей душе?

Филиппа потрясенно молчала. Перед ней был совершенно иной, незнакомый Дайнуолд. Его слова, тон, которым он произнес их, притягивали ее, трогали почти до слез. И обнажали страшную горечь и мучительную боль, владевшие его сердцем. Вряд ли он стал бы так откровенно говорить с ней, если бы не был пьян… А может быть…

— Из-за чего ты ненавидишь Вальтера? — тихо спросила она.

— Он сжег почти все посевы в моих южных владениях, но дело не только в зерне: погибли люди, мои люди! Их зарубили, изнасиловали их жен, насадили на пики детей, а дома сожгли до основания. И все это — по приказу твоего родственника.

— Откуда ты знаешь? Ты ведь не поймал ни одного из нападавших.

— Когда-то сэр Вальтер де Грассе был нищим, безземельным рыцарем. У него и сейчас нет земли, но