– Лежи смирно, чертовка! Жаль тратить на тебя столько шампанского!

Оба почти не ели, истратив все время на препирательства, поэтому она решила было, что он захмелел так же сильно, как она. Через секунду она обратила внимание на странное ощущение: он скользил губами и языком по ее коже, сначала следуя дорожкой, проложенной струйкой шампанского, потом выбрав более рискованное направление…

Мариса пыталась вырваться, но он пригвоздил ее к койке. Сперва он уделил внимание одной ее трепещущей груди, потом другой, и вдруг все ее тело запылало огнем. Удивительнее всего было то, что, несмотря на борьбу с ним и возмущенные стоны, ей на самом деле не хотелось, чтобы он прекращал свое занятие, даже когда от его ласк разболелись соски, а его неутомимый рот заскользил ниже, чтобы, преодолев возвышение ее напрягшегося живота, повести себя совсем уж неожиданно…

До этого мгновения она боялась его движений, теперь же повела с ним нешуточную борьбу, тяжело дыша и пытаясь сомкнуть колени, чтобы не позволить ему осуществить задуманную дерзость. Страх заставил ее забыть о гордости, и она уже умоляла его пощадить ее, хотя засевший у нее в душе демон продолжал ухмыляться и корить ее за лицемерие. Она подошла ближе, чем когда-либо прежде, к осознанию того, что такое желание; до полного осознания этого ей оставался, видимо, совсем маленький шажок, потому что, когда он занял традиционное положение и принялся целовать ее в губы, она испытала сожаление. Ей казалось, что она только что находилась на новом для себя рубеже, но потом была вынуждена отступить.

– Бедненькая моя jeune fille![8] Неужто мысль о соблазне так тебе страшна, что приходится царапаться и кусаться?

Только сейчас она сообразила, что впилась зубами и ногтями ему в плечи. Он быстро проник в ее сокровенную глубину, а она, ощущая на губах вкус его крови, недоумевала, чем вызвана его необычная терпеливость. Любого другого мужчину, проявившего столько внимания, она заподозрила бы в доброте, однако Доминик Челленджер этим свойством не обладал. Этот хватал то, что ему хотелось, считая женщин просто предметами, предназначенными для утоления его желания, – она помнила, как однажды в постели он говорил именно об этом.

Ей никогда его не постичь, нечего даже пытаться!

Необычность происходившего в этот вечер объяснялась, по всей видимости, шампанским: это от выпитого у нее шла кругом голова и сладостно ныла грудь, когда он подминал ее под себя, царапая своим чужеземным медальоном, нагревшимся от его жаркого тела.

В этот раз он всю ночь напролет прижимал ее к себе, словно старался навсегда соединить их тела. Утром он снова овладел ею, еще полусонной; на сей раз он действовал поспешно, нетерпеливо, не прибегая ни к поцелуям, ни к ласкам. Единственное, на что его хватило, – это укрыть ее перед уходом. Со вздохом повернувшись на другой бок, Мариса снова уснула.

Проснулась она уже после полудня. Дональд, стыдливо пряча глаза, поставил перед ней поднос и сообщил, что они приближаются к французскому берегу. С наступлением темноты им предстояло бросить якорь в гавани Нанта.

Дождавшись его ухода, Мариса соскочила с койки и поморщилась от неприятного привкуса, оставшегося во рту после шампанского. Разглядеть что-либо в иллюминатор не было никакой возможности, так как капитанская каюта помещалась на уровне палубы. Из нее открывался лишь привычный вид на морскую синеву. Разочарованно оглянувшись, она покосилась на свою одежду – латаный маскарадный костюм корабельного юнги, аккуратно сложенный на тумбочке.

Было ли это намеком, что на сей раз капитан рекомендует ей одеться? Закусив нижнюю губу, Мариса с отвращением уставилась на грязно-белую рубаху со штанами. На время плавания ей удалось отвлечься от действительности. Корабль был отдельным мирком, а поскольку капитан предпочел держать ее при себе, для собственных нужд, она не общалась ни с кем, помимо него, не считая Дональда. Она не знала даже, известно ли остальной команде о ее присутствии на борту. Неопределенность ее положения стала ей настолько ясна, что она в панике вцепилась в тряпки, которыми только что была готова пренебречь.

Франция! Однако до Парижа еще далеко. Как он поступит с ней, сойдя на берег? Несомненно, он позволит ей покинуть судно: недаром он говорил, что женщина на корабле – предвестница бед. Что же произойдет потом?

У нее не осталось времени на вопросы. Позже, ближе к вечеру, Доминик ненадолго появился в каюте, чтобы, мельком глянув на нее, забрать со стола бумаги и исчезнуть. До нее донеслись голоса, беготня на палубе, боцманские свистки, деревянный скрежет. Бенсон подавал непонятные для нее команды. Она догадалась, что матросы убирают паруса, поскольку привычный бег шхуны замедлился; вскоре она различила плеск воды о борта, сменивший шипение разрезаемых с ходу волн. Она томилась взаперти, не смея показаться на палубе, догадываясь, что скоро решится ее судьба.

Грубая холстина, выстиранная в морской воде с применением дешевого мыла, резала ей тело, особенно на шее и на талии. Устав мерить шагами каюту, Мариса плюхнулась в кресло и схватила томик Шекспира в потертой кожаной обложке. Раньше ее завораживали эти пьесы, и теперь она перелистывала страницы в поисках места, где прервала чтение в последний раз. Оставалось гадать, каким образом у хмурого капитана Челленджера оказалась подобная книга. Она не могла себе представить, чтобы он уделял время спокойному чтению; тем не менее книга определенно видала виды, как и сборник стихов некоего Джона Донна, также обнаруженный ею на капитанском столе.

Внезапно ей в глаза бросилась надпись на иллюстрации рядом с заглавием, которую она почему-то не замечала прежде: «Inopem me copia fecit», что в переводе с латыни означало: «Изобилие – путь к нищете». Почерк был явно не его, а женский, чернила сильно выцвели. Внизу стояла подпись: «Пегги». Кто такая Пегги, как он с ней связан?

Мариса не преминула спросить капитана об этом, когда он вернулся в каюту, введя шхуну в гавань и закрепив ее на якоре. У него был усталый, угрюмый вид, и он не проронил ни единого слова. Плюхнувшись на койку, он принялся стягивать сапоги.

– Кто такая Пегги? Твоя жена? – Только сейчас ей пришло в голову, что он может оказаться женатым. Впрочем, какое ей до этого дело: ее собственное положение и так хуже некуда. Любовница!..

Не выпуская из рук мокрый сапог, он недоуменно вскинул голову, потом насупился:

– Что?

– Я спросила, кто такая Пегги – твоя жена или одна из любовниц?

Его лицо побелело и так исказилось от злобы, что Мариса отшатнулась и прижалась спиной к переборке.