С этими словами я поднял в воздух мегафон, приветствуя Дэнни, и зал, в который уже раз, устроил мне грандиозную овацию.

Когда эмоции понемногу улеглись, мне вручили прощальную открытку размером три на шесть футов. На одной стороне большими красными заглавными буквами было написано «ЛУЧШЕМУ В МИРЕ БОССУ». На другой каждый из моих стрэттонцев от руки написал слова благодарности за то, что я так изменил их жизнь.

Потом я ушел в свой кабинет и закрыл за собой дверь. И задал себе вопрос – а будут ли они так же благодарны мне через пять лет?

Сколько эпизодов сериала «Остров Гиллигана» может посмотреть человек подряд, прежде чем решит сунуть в рот дуло пистолета и нажать на курок?

Холодное утро среды. Несмотря на то, что было уже одиннадцать, я все еще валялся в постели и смотрел телевизор. Вынужденная отставка – это совсем не сахар, думал я. Последние четыре недели я много смотрел телевизор, слишком много, если верить Герцогине. А в последние дни я был просто одержим «Островом».

И тому была своя причина. Когда я смотрел этот сериал впервые, я сделал для себя шокирующее открытие – Волк с Уолл-стрит, оказывается, такой не единственный! К моему немалому огорчению, существовал еще кто-то, обладавший такими же не совсем достойными уважения чертами характера, как и я. Это был неуклюжий старый американец, настоящий васп, которому не повезло: в результате кораблекрушения он оказался на острове Гиллигана. Его звали Терстон Хауэлл III, и, увы, он был типичным васповским идиотом и при этом миллионером. Как типичный васп, он и женился на женщине такой же породы – отвратительной блондинке по имени Лави, почти такой же идиотке, как и он сам. Лави считала необходимым носить шерстяные брючные костюмы, бальные платья с блестками и постоянно красилась, хотя остров Гиллигана находился где-то в южной части Тихого океана, минимум в пятистах милях от ближайшего морского пути, и ее вряд ли хоть кто-нибудь мог увидеть. Но ведь васпы известны своей манерой наряжаться либо слишком нарядно, либо слишком официально.

Я стал размышлять о том, по чистой ли случайности тот второй Волк оказался таким неуклюжим болваном? Или мое прозвище изначально подразумевало некое оскорбительное сравнение Джордана Белфорта со старым англосаксонским придурком с крайне низким уровнем интеллекта? Может, так оно и есть, мрачно думал я.

Все это безделье навевало страшную тоску. Впрочем, если посмотреть с более оптимистической точки зрения, я проводил много времени с Чэндлер, которая только начала говорить. Теперь было совершенно очевидно, что мои ранние предположения подтвердились – моя дочь была гениальным ребенком, и это можно было засвидетельствовать в письменном виде. Мне все время хотелось любоваться ею, и я хорошо понимал, что как бы она ни выглядела, мне будет нравиться в ней все до последней молекулы. Факт оставался фактом – она была прекрасна и с каждым днем становилась все более похожей на свою мать. Точно так же и я любил ее все больше, наблюдая, как развивается ее личность. Она была настоящей папиной дочкой, и редкий день проходил без того, чтобы я не провел с ней по крайней мере три-четыре часа, обучая ее новым словам.

Во мне расцвели сильные чувства, с которыми я не был ранее знаком. Хорошо это или плохо, но я пришел к пониманию, что я никогда не любил другого человека без оговорок – ни моих жен, ни родителей. Только теперь, с появлением Чэндлер, я, наконец, осознал подлинное значение слова «любовь». Впервые в жизни я понял, почему мои родители чувствовали мою боль – буквально страдали вместе со мной, особенно в период подросткового возраста, когда я, казалось, был полон решимости зарыть в землю все свои способности. Наконец-то я понял, почему плакала моя мать. Теперь я знал, что тоже буду проливать слезы, если моя дочь станет делать то, что делал я. Я чувствовал себя виноватым за всю ту боль, которую причинил своим родителям, понимая, что они чувствовали себя уязвленными до глубины души. С их стороны это была безоговорочная любовь, самая чистая любовь в мире, и до недавнего времени я только получал ее, но никому не отдавал.

Все это никак не уменьшало моих чувств к Герцогине. Напротив, я стал думать о том, смогу ли я когда- нибудь в отношениях с ней достичь такого уровня душевного покоя и доверия, чтобы забыть об осторожности и любить ее безоговорочно. Может, это случится, если у нас появится второй ребенок. Или если мы вместе состаримся – по-настоящему состаримся – и для нас окончится тот период, когда физическое тело требует для себя так много. Может, тогда я, наконец, доверюсь ей.

Шли дни, и я стал искать ощущения покоя и стабильности, смысла самой жизни в общении с Чэндлер. Где-то в глубине мозга острой занозой сидела мысль о том, что я могу попасть в тюрьму, и тогда меня разлучат с ней. Эту занозу нельзя было выдернуть до тех пор, пока (и если) агент Коулмэн не закончит свое расследование с нулевым результатом. Только тогда я обрету, наконец, спокойствие. Я с нетерпением ждал новостей от Бо, который должен был передать мне информацию, добытую специальным агентом Барсини, но у него были какие-то трудности.

Была еще и Герцогиня. Мы с ней замечательно ладили. Теперь, когда у меня было много свободного времени, оказалось гораздо проще скрывать от нее мое усиливающееся пристрастие к наркотикам. Я выработал замечательный режим дня. Я просыпался в пять утра, за два часа до нее, и спокойно съедал свою утреннюю таблетку. Потом я проходил все четыре фазы кайфа – звон в ушах и покалывание, потеря отчетливого восприятия и онемение, бессвязная речь и слюнотечение, окончательная потеря сознания. И все это до того, как проснется Герцогиня.

Очнувшись от забытья, я обычно смотрел несколько серий «Острова Галлигана» или «Мне снится Джинни», потом час-другой играл с Чэндлер. В полдень я обедал с Дэнни в ресторане «Тенджин», где нас видели все стрэттонцы.

После закрытия рынка мы с Дэнни снова встречались, чтобы вместе поторчать. Это был мой второй кайф за день. Обычно я приезжал домой около семи, когда фаза слюнотечения давно закончилась, и ужинал вместе с Герцогиней и Чэндлер. Я был уверен, что Герцогиня знала о моих шалостях, но закрывала на это глаза, возможно, из благодарности за то, что я, по крайней мере, старался не пускать слюни в ее присутствии (это всегда бесило ее больше, чем все остальное).

И тут я услышал сигнал телефона внутренней связи.

– Вы уже проснулись? – раздался в трубке голос Джанет.

– Уже одиннадцать, Джанет. Разумеется, я уже не сплю!

– Откуда мне знать? Вы же еще не выходили из спальни!

Нет, это просто неслыханно! Она и не думала говорить со мной уважительно даже теперь, когда работала в моем доме. Они с Герцогиней словно сговорились постоянно подкалывать и высмеивать меня. Разумеется, они делали это в шутку, из любви ко мне, но иногда мне было по-настоящему больно.

И на каких основаниях, собственно, эти две бабы высмеивают меня? Нет, я серьезно! Хоть мне и запретили вести бизнес с ценными бумагами, я все же сумел сделать четыре миллиона в феврале. Да и в марте – хотя сегодня еще только третье марта! – я уже сделал миллион. Так что меня нельзя было считать каким-то никчемным морским слизнем, валяющимся весь день в постели и ничего не делающим.

Интересно, а что сами эти две дамочки, черт возьми, делают целыми днями? Джанет проводила бульшую часть дня с обожаемой ею Чэндлер и в болтовне с Гвинни. Надин часами ездила на своих дурацких лошадях, потом ходила по дому в английском костюме для верховой езды: светло-зеленые обтягивающие рейтузы, такой же хлопковый свитер с высоким воротом и блестящие черные кожаные сапоги до колен. При этом трудно поддающаяся лечению аллергия на лошадей заставляла ее все время чихать, кашлять и хлюпать носом. Единственным человеком в доме, который действительно понимал меня, была Чэндлер и, наверное, Джинни, которая подавала мне завтрак в постель и предлагала кваалюд от боли в спине.

– Я уже проснулся, Джанет, – огрызнулся я, – так что остынь, черт возьми. Смотрю финансовые новости.

– Да? Правда? – невинно поинтересовалась Джанет. – Я тоже смотрю. Что же сейчас говорит этот парень?

– Отвяжись, Джанет. Какого… что тебе от меня надо?