И я хочу, чтоб вы это знали. Ей не сказал, вам, отцу, скажу… Считайте, что это моя… исповедь партейца.

Отец Герасим с заплаканными глазами, опустив голову, молчал, не перебивал учителя. Но тот, казалось, больше ничего не собирался говорить. Тщательно сложил бумагу, в которой был завернут сверток, сложил вдвое, затем вчетверо. Бумага больше не давала себя складывать, но Марчук с непонятным упрямством сжимал ее в руке, словно еще раз перегнуть бумагу было сейчас очень важным для него…

— Спасибо, — первым поднялся отец Герасим. — Я, простите, думал о вас… нехорошо. Партеец вы, веры и церкви враг… Или разные партейцы бывают?

— Нет, Герасим Петрович. Каждый партеец обязан быть хорошим человеком, справедливым.

— А к вам самим, кажись, не очень справедливы? Считаются, доверяют… А должности не дали…

— Должность у меня — хорошая, Герасим Петрович. И самая иартейная: быть человеком. И детей учу быть людьми. Хоть порой ошибаюсь. Но и это свойственно человеку. Блаженны только нищие духом…

— Ну дай вам бог… на вашей должности…

— Спасибо. Будьте здоровы.

Я и не заметил, как село окутали сумерки. С Днестра накатывался белесо–сизый туман. Первый огонек ярко вспыхнул в глубине темнеющих садов и огородов. Где?то надрывно плакал ребенок.

— Пойдем, Карпуша, в сельраду. Вон уже Гаврил и лампу зажег. Первый зажег.

— Казенный керосин — не жалко, — угрюмо съязвил отец.

Марчук не заметил это, все оставаясь еще в задумчивости.

Я тихонько пожал его большую руку. Я теперь больше всех любил учителя: больше Симона, Олэны, Андрейки, Анютки. И я хотел, чтоб он это почувствовал в пожимании моей руки. Мы оба понесли утрату, которую нечем сравнить. Как поверить, что Лены больше нет в живых, что мы не услышим ее звонкого смеха, не увидим ее улыбки!..

На селе теперь только и разговоров о смерти Лены. Недавно батюшка похоронил своего вечного студента Алешу, а теперь лишился своей любимой дочери. Девушка влюбилась в какого?то деятеля, там же, где училась; он ее бросил беременную. Лену исключили из техникума как «классово–чуждого элемента». Она, мол, «погрязла в бытовом разложении». Поговаривали, что деятель сам, перетрусив из?за ее беременности, сообщил, что она классовый враг и учится обманом. Поэтому, мол, он порывает с нею. Он, мол, не знал раньше, что она дочь служителя культа…

Лена покончила собой. Уложила перед этим чемодан, сверху аккуратно положила письмо к родителям. Девушки в общежитии ничего не заподозрили. Лена была, как им казалось, весела, улыбалась, как всегда.

…Притихший батюшка ссутулился, посерел, бархатная, табачного цвета ряса совсем обвисла на нем. Он отмалчивался, не спорил теперь с отцом, только шептал едва слышно: «Божья воля. На все божья воля», — и вытирал слезы на своих светлых, как у Лены, глазах.

Я был немало удивлен, завидев однажды во время такого разговора слезы и на глазах отца. А еще больше меня удивило, что исполнились слова отца: как?то он матери сказал про Лену, что «сердце у нее несдержанное— быстро сгорит девушка».

И сгорела. «Легкое дыхание рассеялось в мире»…

Все эти дни отец с нетерпением ждал возвращения Марчука из города. Даже укладываясь «на мертвый час после чарки», уже полусонный, наказывал с полатей: «Трубить подъем, если приедет Марчук!»

Во хмелю в отце нередко возрождалось пристрастие к армейским командам и казарменным словечкам.

Однажды утром Марчук сам явился к нам нежданно-негаданно, как снег на голову. Вслед за ним тут же ввалились Гаврил, Симон и Степан. В хате сразу стало темно и шумно. На лавку, предложенную матерью и уважительно обмахнутую ее фартуком, никто и не присел.

Было рано, в окне еще стояла последняя предутренняя синева. Все были возбуждены, говорили одновременно, почти не слушая друг друга. Тут же, впрочем, умолкали, когда заговаривал Марчук.

— Вставай, Карпуша! Дело есть! — растолкал отца Марчук. — А то, видно, правду люди говорят, что артиллериста только пушкой разбудишь!

Марчук был какой?то не такой, как обычно. Весь порывистый, с сухим блеском в глазах. Казалось, медленно и долго в нем раскручивалась какая?то пружина, и вот она наконец заработала во всю силу.

Симон, Гаврила и Степан держали лопаты в руках. Они не просто слушались Марчука, а с беспокойной готовностью кивали, срывались с места от первого слова его.

Степана Марчук послал к Василю. Симона направил к комиссару кордона.

Симон только на секунду заглянул в печь, ребром ладони разгреб на шестке золу, извлек уголек. Перебрасывая уголек с ладони на ладонь, он прикурил от уголька, сделал одну лишь затяжку и пошел к дверям. В том, как судорожно доставал уголек, как быстро прикурил Симон цигарку, тоже чувствовалось — медлительный Симон дает понять Марчуку, что не замешкается сделать все, как сказано.

— Есть у тебя в хозяйстве заступ? — спросил Марчук отца.

— Кого хоронить? или клад высмотрели?.. А то вы все какие?то чудные. Вроде немецкого газу наглотались.

— Про клад и покойника, — рассмеялся Марчук, — это ты, Карпуша, в самую точку! Прямой паводкой, так сказать!

— Что?то вы для похорон слишком веселые. А вот клад — хоть одним глазком хотел бы и я на него глянуть.

— Глянешь! Двумя глянешь! Затем — не забудь бумаги и чернила. Ну и перо, конешно. За секретаря при кладе будешь!

— Али сам грамоту забыл?

— Забыл, Карпуша, ей–богу, забыл. Сам себя забыл. Я на сегодняшний день, как на ноглядок смотрел! Все ждал его! Так что скорей, Карпуша…

Мать, тревожно посматривавшую то на Марчука, то на гостей, Марчук тронул по–свойски за плечо: «Ничего, Нина Макаровна! Все ладом идет! Больше к вам бандиты в гости не припрутся. Вот разве что мы на чай — всем гормидером…»

— Хорошим людям всегда рады, — отозвалась мать, степенно возложив руки на грудь. По тому, как подрагивало веко левого материнского глаза, я знал: волнуется.

«Сбегаешь в клуню, заступ прихватишь», — велел мпе отец, сам полез за божницу — за письменными принадлежностями.

Клуня наша почти рядом с двором Василя. Я соображаю, что надо по пути заскочить к Андрейке и Анютке. Не простят они мне, если не скажу им про то, что готовится что?то очень интересное. Шутка ли: не то клад, не то покойник!..

Андрейка и Анютка уже были одеты и вертелись возле воза, в который Василь с помощью Степана закладывали рябых волов.

«К Терентию на двор поедет батько!» — только шепнул мне Андрейка. Анютка юркнула в хату и через минутку вышла; воровато озираясь, она оттянула рубашонку на груди — сперва Андрейке, потом мне показала большой ломоть хлеба за пазухой. Успела, значит, навестить мисиик хозяйственная Анютка!

С друзьями и заступом забрался я на воз Василя; Василь в последний раз гляпул, все ли в порядке в упряжке, ощупал ярмо, занозы — и дал знак Степану трогать. Сам, закинув свой заступ через плечо, поспешил наперерез Марчуку. В сопровождении Гаврила, отца и других сельчан тот огородами и вправду направлялся на баз Терентия.

У ворот Терентия уже тоже толпились сельчане. На дворе, возле резного крыльца большого пятистенного дома, стояли красноармейцы с винтовками. У боковой стены дома, той, что смотрела в поле, Марчук остановился, в задумчивости пожевал губу. За кустами сирени виднелся след старой ямы.

В яме, похоже, от времени осела неутрамбованная земля. Марчук попрыгал, потопал над ямой. «Копайте!» — наконец проговорил он, и сам первый налег на свою лопату.

Дружно, в пять–шесть лопат работали мужики. Я, Андрейка и Анютка во все глаза смотрели в углубляющуюся яму. Земля была податлива, и заступы входили в нее на полный «штык». Наконец чья?то лопата наткнулась на что?то твердое.