из?под старой шапки, с золотой серьгой в ухе и с ястребиным носом — выглядит не менее внушительно, чем его медведица. Встретившись случайно с его взглядом, мы, мальчишки, поскорее отводим глаза. Молодицы украдкой взглядывают на красивого поводыря (ему лет тридцать пять), о чем?то перешептываются, жмутся от смешков. И впрямь что?то завораживающее светится во взгляде поводыря, в этих глазах с желтоватыми белками — черных, блестящих, отрешенно–гордых глазах. Зря стараются молодицы, поводырю не до них.

— Покажи?ка, Марфа Ивановна, как румыны стреляют в наших пограничников! — говорит поводырь и подает спутнице свою дубинку. Медведица, позвякивая железной цепкой, берет, как ружье, дубинку и смешно кладет набок голову: целится.

Толпа ликует. Она восхищена умом медведицы! Острый, политически–актуальный номер по душе сельчанам. На кордоне неспокойно, румыны то и дело провоцируют советских пограничников. Гутарят частенько на эту тему и у нас в хате. Панская Польша и помещичья Румыния больше всех задираются с нами, стараясь держать нас в страхе. По этой причине коронный номер Марфы Ивановны со стреляющей дубиной, номер, который поводырь расчетливо приберегает к концу программы, имеет огромный успех. В шапку цыгана, которую обносит сейчас по кругу Марфа Ивановна, падают копейки — большие, красно– медные по тем временам; чуть поменьше — гроши, отличающиеся от копейки помимо размера, еще тем, что на них нет изображения герба. На тыльной стороне желтомедного гроша — вместо герба красивым полукружьем надпись — СССР. Заставить мужика расстаться с копейкой, за которую в лавке дают фунт соли или полбутылки керосина, — под силу лишь столь яркому искусству Марфы Ивановны!..

Поводырь, откинув полу старого покоробившегося брезентового плаща с капюшоном сзади (Андрейка объяснил мне, что это торба для харчей), передвинул с бока на живот потрескавшуюся кожаную сумку с позеленевшей медной пряжкой. Подогнув ногу в запыленном сапоге и слегка наклонившись вперед, он на коленке расстегивает пряжку сумки. Не считая, пересыпает из шапки в сумку медь.

— Кланяйся почтенной публике, Марфа Ивановна! — железной цепочкой поддергивая вверх морду медведицы и отодвигая на бок, под плащ, сумку, заученным голосом говорит напоследок цыган–поводырь. Марфа Ивановна, обходя круг, все так же неуклюже, точно младенец, проделывающий первые шаги, топает на задних лапах, мотает вверх–вннз тяжелой головой — будто отгоняет мух. Наконец с облегчением падает на передние лапы.

День занимается жаркий. На обочинах у дороги еще серебрится роса. Сухой мужик с длинной жилистой шеей и впалыми глазами, осадил своего гнедого меринка, на котором он сидел боком, свесив грязные ноги. Сдвинув брыль на затылок, он заглянул через толпу в круг с Марфой Ивановной, улыбнулся: '«Оцэ!.. Собачья комэдия!» Ветерок рыхлит его серую посконную рубаху с расстегнутым воротом. Мужик машинально хлопает меринка по растертому седелкой хребту, гладит жесткую и грязную, в репейниках, гриву, повторяет: «Собачья комэдия!» и, иронически оглядев собравшихся, стегает прутиком меринка: «Пошел!» Никто и не заметил насмешливости сухого мужика — как приехал, так и уехал. Только я на минуту–другую еще отчетливо вижу его тонкогубый, широкий рот, полный мелких желтых зубов. У меня неприязненное чувство к этому мужику с раскрытым, как пустой кошель ртом. Он, видно, очень недобрый человек, если ему не понравилась Марфа Ивановна! Цыган сказал, что она «кончила ломжинскую академию». Я слышал как?то от отца, что где?то есть такой город, где обучают медведей…

Представление окончено.

Мельком взглянув на солнце, которое уже успело подняться довольно высоко, цыган напяливает шапку, ласково гладит по шее подругу–медведицу: «В путь, Марфа Ивановна! Замешкались мы с тобой… Делу время, потехе час!»

И не с кем по отдельности не прощаясь, поклонившись толпе все так же гордо и отрешенно, уходит цыган, уводя на железной цепочке медведицу. Людское кольцо растягивается, разламывается спереди, освобождая проход.

Нет, зрители не считают законченным представление! Дети, молодицы и парубки, мужики и бабы, даже старый дидусь Юхим, шествуют за артистами. Мы забегаем вперед, чтобы еще раз посмотреть на Марфу Ивановну. С грудного возраста нас пугают медведем, а вот он, медведь, рядом — и не так уж все страшно!

— А пойдем за ними, — куда они, туда и мы! — говорит мне Андрейка. Мы спешим догнать Марфу Ивановну. Минуем кладбище, затем церковь и рощицу, поля и овражки. Мы уже последние сопровождающие!

Дорога, обсаженная тополями по обочинам, уходит далеко в белый молочный туман. В воздухе запах медового сена, копнушки которого стоят в низине, между дорогой и полями. Молнией вспыхивает в траве коса — и мы видим, как мужик, в мокрой от пота рубахе, ладно машет косой. Он так ушел в работу, что Марфу Ивановну и нас не видит. На копнушки то и дело наискось падает тяжелая тополиная тень. Стволы у тополей внизу в растрескавшейся черной коре, точно в бороздах от сохи. Неожиданно из?за поворота дороги появляется большой деревянный смоляной крест. Могилка неизвестного странника под крестом давно сровнялась с землей. Мы крестимся и идем дальше. А далеко мы ушли? Мы оглядываемся — села не видно. Только смутный зеленый островок кладбища да зарадужело сверкающий крест церкви.

Широко распластав крылья, над полем кружит беркут. Андрейка говорит, что это тот самый беркут, который утащил у них цыпленочка и по которому стрелял отец. Теперь беркут боится приблизиться к селу: «Батько ему задаст!»

Разговор о беркуте отвлек нас от медведицы. Мы спохватываемся, смотрим на дорогу, приставив козырьком ко лбу руку. Два темных пятна, почти сливаясь, еще виднеются вдали. Что они мне напоминают? Ах да — летнюю печку на дворе, печку с высокой трубой. За взлобком дороги артисты исчезают — точно в землю провалились. Мы завидуем цыгану и медведице, для которых распахнута дорога, весь мпр.

Молчаливые, загрустившие, возвращаемся мы обратно в село.

На селе все его называли Турком. Была ли это настоящая фамилия или кличка — этого никто не знал. А еще называли — «венгерцем». Высокий, в щеголеватой бекеше, отороченной на груди прямоугольником серой смушки, в такой же серой и щеголеватой смушковой кубанке, расширяющейся кверху — он появлялся на селе внезапно, взбудоражив всех от мала до велика. В юрких, то падающих под гору, то поднимающихся вновь узких улочках села, весь день мелькал золотой крест галуна на черносуконном верхе кубанки Турка. Бабы и молодицы перекликались через плетни: «Турок приехал! Венгерец приехал!» Носили ему полотно и сало, овчины и живых кур. Он покупал все шумно, с шутками–прибаутками, расплачивался лихо, не торгуясь, и швырял закупленное в свой вместительный двухоглоблевый возок. В возке у Турка, в большом коробе, потрясающе богатые товары: пахучее мыло «Тэжэ» и наперстки, гребешки и серьги, пуговички и шпильки, бабьи платки и треугольные, с плывущим лебедем на крышке коробочки пудры, жестяные баночки помады и разноцветные бусы–мониста. Здесь же и красный товар — «материя»: синяя китайка и крепчатый ситец, коленкор и даже лимонный или черный атлас! Из кармана бекеши Турка торчит наготове складной железный аршин. Скаля зубы и насмешливо поглядывая на подошедшего, Турок лихо орудует аршином, с сухим треском, помогая, когда надо, крепкими зубами раздирает холодный коленкор и глянцевый атлас. Есть у Турка и игрушки — красносиние мячики, деревянные кузнецы (мужик с медведем поочередно стукают в наковальню, если двигать–дергать планочки), пугачи, папиросные, ярко окрашенные «звезды» и «гармошки».

Все село знает Турка, знает его громыхающую шворнем, немазанную повозку и резвую, со впалыми боками, буланую кобылку. Мужики шутят, что Турок ее кормит одним лишь батогом. Показывая крепкие зубы–лопаты, Турок смеется: «Кнутом — дешевле, чем овсом!»

Это был удачливый барыга, наглый и хитрый, который шумной развязностью своей разыгрывал веселого простака и рубаху–парня. Хоть все мужики за глаза называли Турка и «жуликом» и «жохом», однако не ссорились с ним, наоборот, как бы восхищались его ловкостью, всячески нахваливали его, пока он не пускал по кругу свой тяжелый золоченый портсигар с румынскими контрабандными сигаретами. Сигаретки, с золотым ободочком в конце мундштука, мужики брали не спеша, двумя пальцами, с потешным полупоклоном и смешно топыря остальные пальцы. Держа шапку под мышкой, подолгу, прежде чем закурить, мужики разглядывали каждый раз сигаретку, чмокали губами, будто это была невидаль какая. В глазах мужиков при этом играла лукавая усмешка, что вот же одними пустыми словами сумели выставить жоха Турка «на дармовщинку»!

Я люблю бывать в просторной и закопченной кузне Остапа. Здесь всегда весело от звона железа и