Едва Амандус успел произнести последний стих, как Даукус Каротин, мгновенно превратясь окончательно в маленький морковный корешок, соскользнул с колен Аннхен и ушел в землю, так что от него не осталось и следа. В ту же минуту большой гриб, выросший за ночь возле дерновой скамьи, на которой сидела Аннхен, вдруг стал быстро разрастаться еще больше, причем оказалось, что верхушка его была ничем иным, как большой остроконечной шапкой господина Дапсуля фон Цабельтау, который, выскочив вслед затем сам из-под земли, бросился на шею Амандусу, с восторгом восклицая:

— О мой дражайший, милейший господин Амандус фон Небельштерн! Вы вашей дивной заклинательной песнью втоптали в грязь всю мою кабалистическую мудрость! То, чего не могли сделать ни глубокое искусство магии, ни смелая настойчивость отчаявшегося философа, легко подчинилось силе ваших стихов, которые подействовали на натуру коварного Даукуса, как сильный яд и, наверно, уморили бы ее расстройством желудка, если бы он не поспешил скрыться в свое царство. Теперь и я, и дочь моя Аннхен освобождены от опутывавших нас чар, следствием которых мне суждено было расти здесь в виде презренного гриба, подвергаясь быть выполотым рукой моей собственной дочери. Ведь она, моя голубка, рачительно вырывает с корнем вон всякие дурные грибы, попавшие в ее огород, если это только не благородные шампиньоны. Примите же мою усерднейшую благодарность, дорогой господин Амандус! Надеюсь, относительно моей дочери все останется между вами по-старому. Она, конечно, немножко подурнела вследствие коварства злобного гнома, но ведь вы, надеюсь, смотрите на это так, как следует истинному философу.

— О папаша! Милый папаша, — пробормотала фрейлейн Аннхен, — посмотри, ведь шелковый дворец исчез! Он провалился вместе со всей свитой нашего злодея, со всеми его салатными принцами, капустными министрами и всем прочим.

Говоря так, Аннхен побежала в свой огород, господин Дапсуль пошел вслед за нею, а за ним последовал и Амандус, ворча себе под нос:

— Я, право, не знаю, что обо всем этом и подумать! Во всяком случае следует сознаться, что этот морковный король должно быть порядочная прозаическая дрянь и уж никак не поэт. Понимай он хоть немного толку в поэзии, у него, наверно бы, не разболелся живот от моих песен, и сам он не провалился бы сквозь землю.

Между тем фрейлейн Аннхен, придя в свой огород, где не было и следа листика или какой-нибудь зелени, вдруг почувствовала опять острую сильную боль в пальце, на котором был надет несчастный, заколдованный перстень. В то же время в воздухе пронесся жалкий, плаксивый стон, выходивший, казалось, откуда-то из глубины, и вместе с тем из земли вдруг высунулся остроконечный хвостик моркови. Аннхен, руководясь каким-то инстинктом, поспешно и ловко сорвала с пальца перстень, так крепко сидевший на нем прежде, и надела его на морковь, которая тотчас исчезла вместе с ним снова в земле с прежним стоном. И вдруг — о чудо! — в один миг Аннхен стала снова такой же хорошенькой, какой была прежде. Кожа ее стала бела, талия грациозна, насколько это возможно требовать от деревенской девушки. И Аннхен, и господин Цабельтау ахнули от восторга, и только один Амандус смотрел по-прежнему задумчиво и, казалось, все еще не понимал, что ему следовало думать обо всем этом.

В это время проходила мимо горничная, Аннхен быстро выхватила лопату из ее рук и радостно воскликнула:

— Ну теперь будем работать! — но при этом, взмахнув лопатой по воздуху, она так неудачно хватила ею Амандуса фон Небельштерна по голове, в то самое место, где сидит sensorium commune[2], что он замертво упал на землю. Аннхен в ужасе отбросила далеко в сторону смертоносное оружие, кинулась к своему возлюбленному и зарыдала отчаянным голосом. Горничная между тем, быстро притащив ведро воды, вылила его бесчувственному Амандусу на голову, а господин Дапсуль фон Цабельтау поспешно бросился на свою астрономическую башню спросить созвездия, точно ли Амандус был совершенно мертв. Через несколько минут Амандус, однако, открыл глаза, вскочил на ноги и, схватив Аннхен в свои объятия, несмотря на то, что был мокр с головы до ног, воскликнул:

— О моя дорогая, милая Аннхен! Наконец-то мы сошлись по-прежнему!

Замечательнейшим следствием, какое описанное событие имело на нашу влюбленную парочку, было то, что нрав обоих изменился самым неожиданным, удивительным образом.

Фрейлейн Аннхен получила решительное отвращение к собственноручной работе лопатой в огороде и стала с тех пор только наблюдать за своим огородом, в котором распоряжалась, как настоящая королева, предоставив рытье и копание грядок своим служанкам и рабочим. Господин же Амандус фон Небельштерн вдруг почувствовал, что все сочиненные им стихи глупы и нелепы в высочайшей степени, вследствие чего, вместо того, чтобы сочинять, сам предался глубочайшему изучению великих писателей и занялся этим делом так усердно и многосторонне, что в голове его решительно не осталось места для собственных поэтических бредней. Он дошел до полного убеждения, что поэзия состоит не в наборе высокопарных фраз, продиктованных сомнительным вдохновением — плодом минутного экстаза, и, начав с того, что бросил в огонь все свои прежние произведения, сделался снова тем добрым и неглупым юношей, каким был прежде.

Спустя некоторое время наступил и тот желанный день, в который господин Дапсуль фон Цабельтау должен был сойти со своей астрономической башни для того, чтобы проводить фрейлейн Аннхен и господина Амандуса фон Небельштерна в церковь к венцу.

Оба жили долго и счастливо; что же касается вопроса, вышло ли что-нибудь из предполагавшегося брака господина Дапсуля с сильфидой Негагилой, то об этом хроника Дапсульгейма умалчивает.

Обаяние молодости (франц.).

«Общее чувствилище», средоточие сознания (лат.).