Ворота отвечают:

Тут появляется сама великанша Креонта, при виде которой оба, Тарталья и Дурачина, обращаются в бегство. Она громовым голосом посылает им вдогонку проклятье. На этом проклятье я как раз и остановился, когда вы вошли, и думал, как бы получше переложить мартеллианские стихи Гоцци. Послушайте эту самую патетическую из всех патетических речей:

…Пока Коричневый все это отчасти рассказывал, отчасти читал по своей рукописи, Серый всячески показывал свое нетерпение. Он вскакивал… снова садился, быстро выпивал подряд несколько бокалов вина… барабанил пальцами по столу, закрывал обеими руками лицо, уши, словно не желая ничего больше ни видеть, ни слышать. Коричневый, казалось, всего этого совершенно не замечал, преспокойно и с явным удовольствием продолжая свое. Но наконец Серый прервал на полуслове итальянские стихи, которые читал Коричневый.

Серый. Остановитесь!.. Ради бога, остановитесь!

Коричневый. Что?.. Вы не хотите услышать о трех дочерях короля антиподов Конкула, находившихся внутри апельсинов? О белоодежной принцессе Джинетте, которую Тарталья вызволил из апельсина, которая пила лимонад из его железного башмака, осталась жива и затем, по милости злой Морганы, превратилась в Голубку? О том, как на королевской кухне Дурачина уронил жаркое в огонь? Как его посещала Голубка?

Серый. Нет!.. нет… нет…

Коричневый.

Серый. Помилуйте!

Коричневый. Как король… весь двор явился на кухню, и его величество гневно потребовал жаркого, ибо вареная говядина с овощами давно съедены… как поймали Голубку, как она, когда ее расколдовали, превратилась в Джинетту… Как принц, в полуобмороке радости, упал в объятья Панталоне, а затем, сотрясенный необыкновенной отрыжкой, изверг из себя остатки гнусного порошка Морганы и лишь теперь почувствовал себя достаточно бодрым и сильным для свадьбы с прекрасной Джинеттой… Свадьба… свадьба… репы… компоты… ободранные мыши…

Серый. Я больше не выдержу!.. Действительно, вы своего добились. Ваши шутки, ваша необыкновенная ирония меня пленили… я невольно представил себе все это безумство на сцене, и у меня голова просто пошла кругом…

Коричневый. Никаких шуток, никакой иронии нет и в помине, я совершенно серьезно заверяю вас, что поставлю эту изящную сказку о трех апельсинах в своем театре, и поскольку моя труппа великолепно играет такие вещи, я уверен, что публика вознаградит меня дружной овацией.

Серый. Вы мистифицируете меня… Вы говорите загадками. Неужели восстала из гроба труппа Сакки, неужели вы ее возглавляете, неужели играете на ярмарках в Италии?.. На ярмарках, повторяю, ведь даже в Италии фантасмагории чудесного Гоцци, которыми он угощает нас в своих сказках, отвергались постоянными театрами, дававшими только его нормальные пьесы.

Коричневый. Не провинитесь перед высоким гением. Какое величие, какая глубокая, живая жизнь в сказках Гоцци! Возьмите хотя бы «Ворона»… или «Короля Оленя» — непонятно, почему эти великолепные драмы, где есть ситуации куда более яркие, чем в иных хваленых новых трагедиях, не используются с успехом по крайней мере как оперные либретто. Признаю, однако, что сейчас совершенно невозможно поставить эти вещи как драмы, разве что это сделает директор, располагающий такой замечательной труппой, как моя.

Серый. Вы все время говорите о замечательности вашей труппы, впадая тем самым в ту же ошибку, которую ставите в вину каждому директору, считающему свою труппу лучшей на свете. Хотелось бы мне узнать, как удается директору странствующей труппы…

Коричневый. Ах!.. Можете принять за сказки все, что я говорю о своем выборе пьес, о своей труппе, но дело обстоит именно так, а не иначе. Наконец, после множества ударов, после множества страданий и мук, мне удалось сколотить труппу, которая, благодаря своим замечательным качествам, а главное — великолепному единодушию, никогда ни в малейшей мере не огорчала меня, а всегда только радовала. Нет ни одного члена труппы, который в манере говорить, жестикулировать, одеваться не подчинялся бы моей воле, которая определена исполняемым произведением, и в своей роли хоть в чем-то отступал бы от его смысла.

Серый. Ни одного члена?.. Никогда никакого сопротивления?

Коричневый. Никогда!.. К тому же каждый, каждая выучивает роль назубок и никогда не позволяет себе ни изменений в тексте, ни пропусков. Мы играем без суфлера.

Серый. Это невозможно!.. Даже если они знают свои роли наизусть, актеры теряются, не видя головы в будке.

Коричневый. Мы играем без суфлера — и никогда никаких перебоев, никаких, даже на мгновение, испуганных заминок. Если я прибавлю, что ни при выходах на сцену, ни при уходах с нее, ни в мизансценах не бывает никакой путаницы, поскольку никому не приходит в голову выпятить себя за счет другого, то вы сможете представить себе приятную гладкость наших спектаклей. Ей способствует также большое согласие, искреннее, душевное единение, царящее в моей труппе. Никакого недоброжелательства, никакой зависти из-за ролей, никаких злобных сплетен, никаких фривольных насмешек, о нет!.. Всего этого, слава богу, нет у нас и в помине. Любовь возникает из взаимного уважения к достоинствам художника. Никогда не бывает никаких раздоров.

Сергей. А дамы?

Коричневый. Обнимают друг друга!

Серый. Беда! Когда я это вижу, у меня мурашки бегут по спине. Это плохой знак, худший, чем если после обеда какой-нибудь гурман прижимает к сердцу или, вернее, к желудку, для лучшего пищеварения, всех без разбору, и друга, и недруга. Лучезарно-солнечный взгляд и то бывает часто подобен солнечному удару, за которым следуют буря с грозой, а уж объятья и вовсе схожи с ласками Железной девы, разрезающей человека на части своим объятьем. Я видел, как одна певица ласково обняла за шею другую, но при этом так ущипнула ей горло, что та, тяжело раненная, не могла петь несколько вечеров.

Коричневый. Это была злая чертовка! Нет, у моих дам это — выражение самой нежной любви!.. Просто невероятно, сколь скромны потребности моих артистов и сколь небольшим жалованьем они потому довольствуются!..