дыхания было совсем не слышно. Потом убежала в сад и долго, отчаянно плакала, подвывая и сморкаясь.

Бабушку она помнила столько, сколько саму себя. Маленькой жила у нее по полгода, когда мама и отец уезжали в экспедиции. Бабушка читала ей сказки, рисовала кукол, которых можно было вырезать из картона и потом придумывать им разные бумажные наряды. Бабушка мастерила ей карнавальные костюмы на елку, выслушивала школьные новости, помогала разобраться в сложных взаимоотношениях с одноклассниками и учителями. И первые советы о том, как вести себя с мальчиками, ей тоже давала не мама, а бабушка…

Бабушка сохранила совершенно семейное, родственное отношение к классикам литературы. Когда Катя стала большая и умная, она хихикала над тем, как самозабвенно бабушка любила Пушкина и гордилась им, будто он был ее лучшим учеником. Лермонтова она жалела за печальное детство и несносный характер. Перед Толстым благоговела, как перед иконой, а Достоевского побаивалась и говорила о нем шепотом. Чехова обожала восторженно, до боли душевной, и словно чувствовала себя виноватой, что такой короткой и грустной была его жизнь…

По-своему она относилась и к другим писателям, которых не было в школьной программе. Благодаря ей Катя перечитала Лескова и Соколова-Микитова, Гиляровского и Пришвина и классических европейцев — Шекспира, Диккенса, Гюго, Бальзака, Мериме, Золя, Голсуорси, Теккерея… Собрания сочинений в бабушкиных книжных шкафах, которые та собирала всю жизнь, были для нее знакомыми, как родная улица.

Прожив огромную часть своей жизни — да почти всю жизнь — с дедом, бабушка тяжело пережила его смерть, но все же справилась, устояла. Катя знала, что этот брак не был простым — дедушка, красавец и музыкант, в молодые годы очень нравился женщинам. Наверное, были у него и романы на стороне, во всяком случае, однажды в чулане она нашла старый портфель, битком набитый письмами к нему.

Прочитав из острого любопытства одно, в котором неизвестная женщина изливала свою любовь и тоску, Катя долго сидела в чулане ошарашенная. Хотелось прочесть и остальные, но она не решилась. Щеки горели, она и представить не могла, что ее седой, благообразный и молчаливый дед, часами игравший сложные пьесы на аккордеоне, был когда-то объектом пламенной любви. Она не стала даже разбирать надписи на конвертах, хотя почерки там были явно разные. Запихала рассыпавшиеся пожелтевшие листочки в портфель и засунула его на самую верхнюю полку. И с того дня стала совсем по-другому смотреть и на деда, и на бабушку…

И вот теперь бабуля, последний близкий, родной ей человек, уходит. Ощущение сиротства прижало, повисло на плечах. Как-то сразу обессилев, она посидела на траве, потом встала, отряхнулась. В зарослях мелькнул пушистый хвост Марианны. Удивительная все-таки у бабушки кошка — всегда оказывается там, где происходят основные события.

Катя побрела в дом. Разобрала сумку, повесила вещи в шкаф.

— Катюша, — тихонько позвала бабушка, — подойди. У нас в ванной нагреватель барахлит, воду не греет. Ты сходи к соседу, Николаю Петровичу, скажи, я просила зайти посмотреть. А то тебе с дороги и не помыться…

— Это какой же Николай Петрович? — преувеличенно бодро спросила Катя. — Тети Галин муж, что ли?

— Да что ты, — слабенько захихикала бабушка. — Галин Колька не Петрович, а Никифорович, и в электричестве разбирается, как я в космических кораблях. Николай Петрович — это внук бабы Зины Савостьяновой. Баба Зина-то в прошлом году умерла, а он приехал и живет тут, дом новый строит. Он военный бывший, в технике хорошо разбирается. Холодильник мне починил… Сходи попроси его, он не откажет.

Бабушка устала, произнеся такую длинную речь, откинулась на подушки. Но Кате показалось, что она и разговаривает, и смеется явно бодрее, чем до сна. А может быть, ничего, поднимется еще, с новой надеждой подумала Катя. Она переоделась, пригладила волосы щеткой и пошла к неказистому домику бабы Зины.

— Есть кто живой? — неуверенно спросила Катя, войдя во двор. Окна в домике были распахнуты, большой, страшный даже на вид пес валялся в большом сетчатом вольере. Он открыл один глаз, гулко гавкнул на Катю, но быстро осекся и снова уложил тяжелую башку на лапы.

Катя боязливо обошла вольер, завернула за дом. Увидела котлован с залитым бетонным фундаментом, из которого торчали прутья арматуры. В котловане ковырялся в каком-то механизме здоровенный мужик, голый по пояс. Спина странно блестела какими-то полосами. Подойдя ближе, Катя разглядела на ней грубые, кое-как заросшие блестящей светлой кожей рубцы. Там, где рубцов не было, спина была загорелой, оттого и казалась полосатой.

— Простите, это вы Николай Петрович? — робко спросила Катя. — Здрасте!

Мужик разогнулся, повернулся к ней лицом. Коротко стриженные волосы отливали металлом, лицо, заросшее тоже седоватой неряшливой щетиной, блестело от пота и было хмурым и неприязненным. Быстро схватил какую-то застиранную рубаху, напялил на себя.

— Ну! — не здороваясь, произнес он. — Вы кто?

— Я внучка, — заторопилась Катя. — Екатерины Васильевны внучка, Катя меня зовут. Бабушка просила вас, если сможете, зайти, водонагреватель посмотреть. Он у нее сломался, — совсем упавшим голосом закончила она. Ее сильно обескуражил такой прием, и Катя уже жалела, что послушалась бабушку, поперлась к незнакомому человеку.

— Зайду вечером, погляжу, — хмуро буркнул мужик. — Как она, Екатерина Васильевна?

— Спасибо. Плохо, — неожиданно для себя самой сказала Катя. На глазах закипели слезы. — Спасибо, я пойду.

— Да не за что пока, — еще раз буркнул мужик и снова склонился над своей механической штуковиной. — Часа через два зайду, скажите ей.

Вечером Катя сварила овсянки, попыталась накормить бабушку. Та проглотила пару ложек, виновато покачала головой: не лезет. Чаю выпила с удовольствием и съела пряник. Катя опять подумала: а вдруг поправится, встанет, и на душе стало как-то легче.

Ее удивило, как посветлело лицо бабушки, когда на крылечке послышались шаги. Такие тяжелые, что хлипкие доски пола застонали и заскрипели, как немазаная телега.

— Катюш, встречай, Николай Петрович идет, — забеспокоилась она. — Пусть зайдет ко мне.

Катя с независимым видом вышла в коридорчик, поздоровалась.

— Зайдите к бабушке, она зовет, — сухо сказала она. Ей было неприятно вспомнить, каким просительным девчачьим тоном она разговаривала с этим неприветливым субъектом, и самое главное, как чуть не расплакалась при нем.

На этот раз, в джинсах и светлой рубашке, он выглядел моложе и как-то цивилизованней, что ли, хотя щетина на лице осталась такой же клочковатой и хмурое выражение лица не изменилось. Пригнув голову, он вошел в низкий проем двери, привалился к косяку. Бабушка разулыбалась ему навстречу.

— Голубчик, Николай Петрович, спасибо, что зашел! — заспешила она. — Посмотрите наш агрегат, пожалуйста, а то без горячей воды, как без рук.

— Сейчас, Катерина Васильевна, гляну. — Он поставил на пол серый пластмассовый чемоданчик с инструментами. — А вы как, встаете?

— Встаю-встаю, вот Катюша приехала, мне теперь получше будет. — Бабушка по-родственному ласково смотрела на хмурого соседа. Катю даже кольнула досада: подумаешь, какая радость этот бирюк! — Вы посмотрите, а потом зайдите ко мне, хорошо?

— Зайду, — отлепился от косяка сосед. Подхватил чемоданчик и по-хозяйски протопал в ванную. Катя не пошла следом — раз так все знает, сам разберется. Она взяла кастрюльку с недоеденной кашей, вышла во двор. Жук радостно подскочил к миске, захлюпал кашей.