— Чего пришлось?
— Денег добывать, вот чего!
— А кто такой этот Валера? Он тут при чем?
— Это его друг. Он и должен кредиторам эти деньги передать. Только тогда они его выпустят.
— Ой, мамочки-и-и… Ну и балда же ты, Верка! Совсем с ума сошла. Куда тебя все несет-то? Долги какие-то, доллары, чужие кредиторы. Ты что, и правда во всю эту лабуду веришь, да?
— Кать, но с этим же не шутят…
— Шутят, Верка, еще как шутят. Иногда даже и очень неприятно. И совсем не смешно. Таким шутникам только попади в лапы — живой не выскочишь. Сядут на шею и будут вымогать до бесконечности.
— Кать, но мы ведь все равно настоящей правды не знаем. А вдруг его и в самом деле убьют? Как бы там ни было, никакие деньги не стоят человеческой жизни. Нет, отдам я, черт с ними. Пусть живет…
— Так. В общем, я завтра на это свидание с тобой пойду, поняла? А то еще треснут тебя там по кудрявой башке, потом собирай твои мозги по снегу! Или в машину затолкают, увезут в неизвестном направлении…
— Как это — со мной пойдешь? Еще чего! Никто меня ничем не треснет. И не вздумай даже…
— Ладно, чего ты. Я в сторонке просто постою, присмотрю за тобой. Не нравится мне все это, ой как сильно не нравится…
— Ну не надо, Катьк! Что я, маленькая? Мне и самой, знаешь, не очень все это по душе… Не ходи никуда, поняла? Я сама с этой ситуацией должна справиться! Сама вляпалась, сама и отвечу! И так мне и надо, по большому счету…
— Вероника! — прорезал пространство Катькиной комнаты страдальческий вопль Александры Васильевны. — Ты почему так долго? Иди ко мне, дочь…
Вероника, успев погрозить Катьке пальцем, тут же выскочила за дверь и легко побежала по коридору на материнский зов, оставив подругу хмурить в задумчивости покрытый коричневыми веснушками лоб. «Половина второго, Синий бульвар, памятник Гоголю, каменная скамейка справа…» — тихо повторила про себя Катерина и даже кивнула для верности — обязательно, мол, надо прогуляться завтра на этот самый Синий бульвар… Проходя по коридору мимо соседской комнаты, она, как обычно, остановилась под дверью, чтобы послушать поднадоевший, в общем, за все это время каждодневной одинаковостью диалог матери с дочерью, и в который уже раз тихо удивилась необыкновенной материнской настырности Александры Васильевны по страстному истребованию обязательной порции дочернего внимания. Как говорится, положен человеку чай с сахаром — отдай и не греши даже… И почему ей не надоедает повторять одно и то же каждый раз? Прям как маньячка какая, сто раз успеет про свое это дурацкое проникновение «из души в душу» проталдычить. Просто слушать уже невозможно. И как Вероника все это сносит, бедная?
— …Какое тебе дело, что у меня сейчас болит? — капризно и громко вопрошала Александра Васильевна. — Что ты меня об этом спрашиваешь? Тебе ведь нет до матери, по сути, никакого дела… Приходишь один раз в день, чтобы отвязаться от меня, и все! Никогда не поговоришь со мной по душам, не посоветуешься ни о чем… Как будто я и не мать тебе! А с этой рыжей лахудрой все время о чем-то шепчешься, я же вижу!
— Мам, ну зачем ты эту сырокопченую колбасу ела? Тебе же нельзя! У тебя желудок больной…
— А что, что мне в этой жизни можно, Вероника? Мне уже ничего нельзя! Если уж родная дочь бросает одну погибать…
— Я тебя не бросила, мама. И не брошу никогда, ты же знаешь. Ну, давай не будем друг на друга сердиться, пожалуйста! Я так сегодня на работе устала, сил нет…
— А от чего ты устала? Что у тебя на работе? Неприятности, да? Какие? Расскажи мне!
— Ой, мам, ну просто устала, и все…
— Нет, это и впрямь невозможно! Тебе абсолютно на мать наплевать, Вероника! Как это тяжело осознавать, как невыносимо…
Катька вздохнула тяжело и, пожалев в который уже раз Веронику, пошла на кухню — пора было садиться за скромный холостяцкий ужин. Вскоре туда же приплелась и Вероника, плюхнулась устало на кухонный стул, откинула на высокую его спинку кудрявую голову.
— Верк…
— М-м-м…
— Водки хочешь?
— Не-а… Спать хочу смертельно…
— Так не езди сегодня, ночуй здесь! А то опять только к ночи домой доберешься!
— Нет, Катька, не могу я здесь. Да и не усну я с мамой ни за что! Или утром живой не встану.
— Так у меня в комнате ночуй.
— Ага! Как будто это так просто… Как будто мама мне возьмет и вот так, с бухты-барахты, это удовольствие позволит — у тебя ночевать! Сама же знаешь — будет меня к себе всю ночь для слияния наших душ требовать! А я не могу с ней долго, не могу, и все тут… У нее так душно, совсем дышать нечем… Нет, Катька, поеду я. Сейчас простыни замочу, ужин ей приготовлю и поеду.
— Верк, а ведь ночевать здесь тебе все равно скоро придется! Ты не забыла? Я ж послезавтра к Костику в армию уезжаю, а как ты утром сюда из дому успеешь? Надо ж Александру завтраком кормить, памперс менять…
— И правда забыла, Катьк… Ну ничего, на работу придется по утрам опаздывать. С шефом договорюсь, он разрешит. А ночевать здесь все равно выше моих сил…
— Ну ладно, что ж. Как хочешь. Да ты не бойся, я ненадолго уеду! Думаю, за недельку управлюсь. Так по сыночку своему соскучилась, знаешь…
— Ага. И я по Костьке скучаю. Привет ему от меня передавай. Потрепи его там от моего имени за рыжие уши…
— Ну, это уж как полагается! Ты вот что, Верка, ты поезжай давай домой прямо сейчас. Выспись хоть. Смотреть на тебя сердце разрывается! Пойдем-пойдем, я тебя до остановки провожу…
— Так у мамы желудок болит…
— Ничего-ничего, я ее овсянкой жидкой сегодня накормлю! Поболит и перестанет. И простыни сама постираю. Иди одевайся…
— Ой, Катька, ну что бы я без тебя…
Вероника совсем уж было собралась всплакнуть от нахлынувшей на нее то ли жалости, то ли благодарности, но была так щекотливо-больно приударена под бок худым и острым Катькиным кулачком, что взвилась только с тихим смехом со стула и послушно отправилась в прихожую на цыпочках — одеваться. Тем более и Александра Васильевна, кажется, так удачно задремала на своих высоких подушках…
На улице шел снег. Красивые пухлые хлопья кружились празднично перед глазами, неся в себе скорую надежду на оттепель. Мороз, казалось, действительно отступил, и стылый, колкий ветер утих, и уличная январская жизнь показалась совсем другой — не торопливо морозной, а тихой и радостной, принаряженной тут и там блестящими рыхлыми шапками свежего снега. Так красиво, так бело, так чисто- уютно…
— Ой, Катька, даже жить захотелось! Смотри, здорово как! — потянула вниз Вероника нависшую над головой тополиную ветку и с визгом выскочила из-под обрушившихся на нее легких, на весу рассыпающихся белых комьев.
— А чего, раньше жить не хотелось, что ли? — хмыкнула ей в ответ прагматичная и более сдержанная в проявлении своих чувств Катька. — Ты мне смотри, подруга…
— Не-а, Катька, не хотелось… Как подумаю о том, чего я в своей жизни вытворила — аж страшно становится. Сама, сама променяла свое счастье на глупую цветную картинку…
— Ого! А вот это мне уже нравится! Поумнела, что ли? Так давай беги к Игорю обратно, раз такое просветление нашло! А то ведь и опоздать можешь! Такие мужики на дороге долго не валяются, между прочим!
— Да знаю я, что не валяются. А только все равно поезд уже ушел, Катька. Все равно уже так, как раньше, не будет. Он, конечно, честный и благородный, и, может, даже примет меня обратно, да только я
