—
—
—
—
—
—
—
—
— Вы сюда только-только въехали, насколько я понимаю?
Общительный молодой человек, продолжая методично опрыскивать все доступные ему поверхности, посмотрел на нее с улыбкой.
— Да, можно сказать и так, — кивнула она. — Я пока оставила сумку с вещами на работе, планирую въехать сюда сразу после того, как мы расправимся с полчищами этих чудовищ…
Она никогда в жизни не видела столько тараканов на одном квадратном метре жилплощади — они передвигались по квартире табунами, лезли из старых, потертых шкафов, белья, плиты, посуды и ванной, игнорируя ее присутствие. В туалет вообще было страшно заглядывать — там стоял такой запах, как будто в этой квартире люди годами не могли понять, куда именно им нужно справлять нужду. В любом другом случае при всей своей брезгливости она бы сразу отказалась от такого варианта жилья, но месторасположение этой двушки было более чем удобным, а цена соблазнительно низкой. Она с трудом себе представляла, что в этой квартире мог хоть кто-то жить — такая она была грязная и неухоженная, с грязными полами и подоконниками, пожелтевшими пыльными шторами с кислым запахом старости, наваленными горой тарелками и чашками, от которых за версту несло какой-то казенщиной.
И здесь встречаться с Лешей?
Ужас.
— Расправимся, не переживайте, — с уверенностью заверил ее молодой человек. — У нас еще ни разу осечек не было — все клиенты оставались довольны.
— То есть через три дня, когда я сюда вернусь, эти твари все вымрут? — с сомнением уточнила она. — Тут ведь внизу ресторан, а ведь это просто рассадник для всякого рода «живности».
— Да хоть мусорная куча — разницы никакой. К вам теперь точно никто не сунется.
— Нет-нет, это чересчур, — рассмеялась она. — Я не хочу, чтобы все, кто пытался подойти к моей квартире, погибали смертью храбрых.
Ей предстоит отдраить здесь каждый угол.
Привезти сюда свои любимые цветы.
Обустроить тут каждый уголок.
Здесь начнется их новая жизнь.
Другая.
Счастливая.
Вместе.
Накануне в пятницу она отчаянно простудилась — совершенно непонятно, где и как. Чувствуя себя разбитой и несчастной, она ворчала целый вечер, понимая, что созвониться на выходных им уже не удастся, и подозревая Лешу во всех смертных грехах. Разумеется, стоило температуре упасть, а соплям перестать течь из носа, ей стало страшно стыдно, но что уж тут было поделать задним числом?
Даже самой себе она не решилась бы признаться, что папины слова все-таки возымели на нее действие — нет-нет, но какая-то слабая часть ее натуры, вечно сомневающаяся, вечно недоверчивая, вспоминала их, прокручивала в голове и при каждом удобном случае быстренько стасовывала все карты, меняя расклад в самую неблагоприятную для нее сторону. Чувствуя себя уязвимой, она отодвигала, гнала от себя эти мысли, однако в глубине души боялась, что ее отец и Полина могут оказаться правы.
Ей было страшно. Страшно и хорошо одновременно.
Ни за какие блага мира не согласилась бы она отказаться сейчас от того, что она испытывала, от того, что делала и чем занималась, — пусть кому-то и кажется, что факты в ее ситуации были очевидными. Она продолжала верить.
Верить и надеяться.
