равно что подписать смертный приговор. Вторая электричка вечером, а ехать в леса и поля на ночь глядя равносильно немедленному исполнению приговора. Браславский, правда, обещал — охота нагрянет будущей ночью, но кто поручится, что не сегодняшней?

Воробьи нагло косились на Егора, требуя добавки. Он пошарил в карманах, ссыпал на землю, что сумел выгрести — шелуху пополам с семечками. Шелухи оказалось больше. Воробьи возмущенно расчирикались. Мол, не дураки. Не обманешь.

— Жрите, что дают, — рассердился Егор.

От сарая за ним, а скорее за воробьями наблюдал рыжий хозяйский кот. Жмурился лениво, выпускал когти. Весь облик кота говорил: никуда не денетесь, воробушки. Понадобится — сцапаю и съем. Чирикайте до поры.

Из-за спины хмыкнули:

— Разборчивые, ишь ты. А припрет, солому за спасибо жрать станешь.

Егор не ответил. Не шелохнулся даже. Лишь пальцы стиснули край скамейки, побелев от напряжения.

— Дед сказывал, ели в войну-то. Лебеду там, кору. Птиц вон ловили.

Грека, устроившись на крыльце, строгал ножом кленовую чурочку. Во дворе под присмотром красавца-петуха квохтали куры. Мычала корова в хлеву: ее не погнали на пастбище, и корова жаловалась на судьбу.

— Я что, разборчивый?! — вспылил Егор.

— А то нет? — удивился Грека. — Русским же языком втолковываю: перевозить не возьмусь. Спрятать разве.

— Вот и спрячь!

Грека вздохнул:

— Чтоб как вчера? Каждый день — как вчера? Это ж никакого здоровья не хватит.

— Я заплатил.

— Мне твоя плата… — Грека чиркнул ребром ладони по горлу.

— Что?! — Егор взвился как ужаленный. — Ты!.. Да ты!..

— Сам виноват. Знаю.

За два с небольшим часа они успели поругаться и вновь помириться. Егор просил, умолял, требовал — тщетно, доводы расшибались горохом об стену. Грека долг признавал, но выполнять работу отказывался. Выйдя во двор — остыть после перепалки, как выразился Грека, гость и хозяин нашли себе занятие по душе: гость подкармливал воробьев, хозяин что-то мастерил. Время близилось к обеду. Припекало. По небу, не спасая от жары, ползли кучерявые облака; куры с петухом блаженствовали в тени; на улице фырчал трактор. Егор поерзал на скамейке, встал, опять сел — лицом к крыльцу. Доски нагрелись на солнцепеке, сидеть было неудобно.

— Если б не сон, перевез бы, и обошлось, — гнул свое Егор.

— Учуяли бы. Сразу. Без разницы, твой сон или мой.

— Сейчас день!

— Неважно. Река, она ведь не наяву А рыба? Видал, сколько рыбы в лодке?! Потонем. Соображаешь, нет?

Соображал Егор плохо. Рыба? Вроде не было. Ну да, точно! А перед тем — была, много. А еще раньше он расплачивался: плеск воды, берег, камыши. Пахнет тиной, не рыбой. Рыба появилась, когда охотники гнались за ними, и… Какая здесь связь? И с чего бы Грека тонуть собрался? Выкинуть лишний груз, да и все. В чем проблема? Сраженный абсурдностью аргумента Егор не нашел, что возразить. Мысли разбредались стадом овец, он уже отчаялся переубедить Греку. Что придумать? Как выкрутиться? Куда ни кинь, всюду клин. Грека, не обращая внимания на взвинченное состояние Егора, обстругивал чурку.

— Неужели нет способа?

Нож в пальцах дрогнул. Длинная стружка, свесившись до пола, качнулась змеей. Перевернутый, готовый ужалить знак вопроса. Грека замер, словно прислушиваясь к чему-то, взгляд слепо блуждал по двору. Егору почудился рев и грозный рокот падающей воды.

— Есть. — Голос скрипнул несмазанным колесом. — Забудь об этом. Я спрячу тебя.

Подавшись вперед, Егор выдавил:

— Сколько. Ты. Выдержишь?

— Дня два. Или три.

— И что потом?!

— Догадайся.

Губы корчились перерубленным дождевым червем. Только губы. Лицо застыло маской.

— Что за способ? — с нажимом произнес Егор.

— Скверный способ, — помолчав, ответил Грека. — Сдохнуть и то лучше. Правда, может выгореть.

— Если я… — Егор запнулся, — умру, они придут к тебе. В мой сон.

— Не придут.

— Уверен?

Грека устало смотрел на Егора, так отец смотрит на капризного ребенка. Кого ты пугаешь? — читалось в глазах. Меня? Шантажируешь? Чем? Вздохнув тяжелее прежнего, отложил вырезанную из чурки вещицу — она до боли напоминала маленькое весло, вторая чурка дожидалась рядом.

— Вдруг выгорит? — прошептал Егор.

Грека покачал головой. В черных с проседью волосах запутались мелкие стружки.

— Ты в детстве на ромашке гадал? Обрываешь лепестки — да, нет. Получится, не получится. Лотерея.

«Придут к тебе охотники или нет», — хотел съязвить Егор, но вместо этого пробормотал:

— Что ж вы все такие…

— Сволочи? — подсказал Грека.

— Хуже.

Егор рывком поднялся, шагнул к калитке в воротах.

— Стой, — окликнули сзади.

Он взялся за щеколду. Потом обернулся.

— Спасибо, что приютил. За помощь спасибо. Жаль, что так вышло. Затруднять тебя не буду, в ноги падать — тоже. Долг? Считай, отработал. Как-нибудь справлюсь. Сам. К тебе, надеюсь, не явятся. Это уж совсем несправедливо.

— Ты бы согласился? — спросил Грека. Его левое веко слегка дрожало, и в такт этим подергиваниям далеко, на самом краю сознания шумели под ветром рыжие камыши. Чш-ш-ш — ветер. Холодок в затылке, скрип уключин. Сырость, плеск; забвение.

— Я… — Егор посмотрел на руки. — Помогу. Я учился, умею.

— С лодкой управляться? А если перевернемся? Если вплавь? Там, братец, такие караси-юраси. Цапнут — и с концами.

Егор криво усмехнулся.

— Откуда про Юрася знаешь? Про то, что плавать назло выучился?

Грека недоуменно взглянул на него и вдруг засмеялся:

— Упрямый. Люблю упрямцев! Ладно, айда тренироваться, а то с непривычки запястья повредишь.