Хлопьянов узнал казака Мороза. Залюбовался его узкой талией и сильными плечами, золотыми нитями в его бороде и усах. Казак знал, что он хорош, красив, любим толпой, что его появление вызывает ликование. Повернулся к строю, продолжая шагать, вознес над головами свой грозный, певучий командирский рык, на последнем выдохе обрушил его вниз:

– Сотня-а-а!.. Левое плечо вперед!.. Запевай!.. – и поддерживая грациозно шашку, увлекая за собой нарядный слаженный строй, уже выдыхал сквозь золотые усы грянувшую, подхваченную строем песню:

– Из-за леса, леса копей и мечей, эх! едет сотня казаков-усачей!..

Народ ахал, улыбался. Гармонист, крутанув чубом, ударил по своим перламутровым кнопкам, развел и сдвинул малиновые меха и вслед удалявшейся сотне, ее золотым погонам и бараньим папахам запел:

Хлопьянов вместе со всеми ликовал, любовался. Появление этих нарядных, сильных, веселых людей не оставляло следа от вчерашней подавленности, одиночества. Болотные туманы, ядовитые дымы, потусторонние духи были наваждением. Вместо них, при свете осеннего солнца, из золотых деревьев сквера влетали в толпу светоносные духи. Георгиевские кресты на груди казаков, старомодные позументы, монограммы царя на погонах указывали на то, что это духи, избравшие себе человеческое воплощение.

«Я заблуждался, – радостно думал Хлопьянов, двигаясь в толпе мимо белого сахарного фасада. – Я не одинок!.. Народ не испуган!.. Его все больше и больше!.. Вся Москва будет здесь!.. Узурпатору неизбежный конец!..»

Он увидел, как уверенно, плотно движется новая группа защитников. Впереди – Офицер, худой, напряженный, с играющими желваками, маленькими колючими усиками. Следом слитно, строем, с хорошей выправкой – военные, немолодые, но бодрые, все в форме, с погонами, с красными звездами на груди, эмблемами офицерской организации. Народ радостно зашумел, расступился, повлекся следом за этой уверенно шагающей группой.

– Армия, слава Богу, с нами! – сказал стоящий рядом с Хлопьяновым пожилой интеллигент в мягкой шляпе, с артистическими вьющимися волосами, – Если армия с нами, то это уже победа!

– Уральский военный округ поднялся, – сообщил суровый, в военном френче, человек, по-видимому владеющий политической информацией. – Пришла шифрограмма Руцкому. И Северный флот подымается!

– Сколько терпеть можно! – гневно откликнулся интеллигент. – У армии терпению конец! Я вместе с ними пойду, дайте мне автомат!

– Не надо вам автомат! – строго успокаивал его человек во френче, знающий всю полноту информации. – Армия сама свое дело сделает. А гражданским в это дело встревать не следует!..

Их отодвинуло, заслонило другими людьми и лицами, взволнованно провожавшими строй офицеров, первых вестников поднявшейся на защиту Конституции армии.

Хлопьянов даже приподнялся на носки, оглядывая через головы окрестные улицы, – не задымит ли где-нибудь синяя гарь солярки, не возникнет ли сквозь деревья зеленая броня транспортеров, их ребристые корпуса и пологие башни, и колонна на упругих колесах, осторожно раздвигая толпу, вкатит под красным знаменем на пустое пространство, нацелит пулеметы в разные стороны, к мэрии, к американскому посольству, к мосту, предотвращая возможность штурма.

А из аллеи парка, из-под золотистых шелестящих лип и кленов, выходила новая шеренга, новая рать. Повзводно, с командирами впереди, в камуфляжах, в тяжелых, громко стучащих бутсах. Рослые, мускулистые, с бритыми затылками, молодые, загорелые. Это красивое воинство, вызвавшее немедленный восторг толпы, возглавлял Вождь, невысокий, гибкий, казавшийся маленьким среди здоровяков-соратников. Хлопьянов помнил, как сидели они под тенистым деревом влажного летнего леса, цветок гераньки, будто крохотный фонарик, светил из темной травы. Их разговор был о чем-то важном, теперь позабытом, но касавшемся этого осеннего дня, белоснежного Дворца, их неизбежной встречи.

Вождь оглянулся на шеренгу. Негромко скомандовал. Строй хрустнул враз башмаками, налился, замер. Хлопьянов увидел среди одинаковых пятнистых фигур знакомое юное лицо. Николай, тот чистый и милый юноша, который не оставил его во время тяжкого бега. Хлопьянов искал его взгляд, хотел встретиться с ним глазами, сделать знак. Но один из командиров вышел из строя. Зычно, нараспев, словно наматывал на кулак тягучую воловью жилу, скомандовал:

– Ста-а-но-вись! – и сделав шаг в сторону, уступил место Вождю. Тот, маленький, хрупкий, голубоглазый, выбросил в приветствии худую заостренную руку, выкликнул:

– Слава России!

Строй рыкнул, громыхнул, выдохнул жарко и страстно:

– Слава России! – и множество сильных рук вытянулось навстречу вождю. И на каждой была черно-красная, с белым вкраплением эмблема. Восьмиконечная звезда Богородицы, сплетенная с мистической свастикой.

Строй развернулся и ушел в толпу и дальше, к подъезду, проникая сквозь белые стены и стеклянные входы, внутрь Дворца, наполняя его молодой энергией.

«Духи света!» – повторял Хлопьянов, провожая исчезающую молодую рать.

Если накануне, на ночном пустыре, он острым страданием и мукой чувствовал господство чужих и враждебных сил, их потустороннюю природу, их бестелесную голубизну и губительную для жизни суть, то теперь своим радостным дыханием, сильным и глубоким биением сердца он ощущал прибывающую сюда светлую дееспособную силу. Светоносные духи, чья природа была не лунной, а солнечной, не фиолетово-дымной, а блистающе-золотой. Над каждым прибывающим сюда строем, над каждым бойцом, над его головой, вокруг его лица он прозревал едва различимое золотое свечение. Оно означало, что над каждым героем витали светлые духи. Он вдруг вспомнил огромную длинную икону в Третьяковке, к которой в детстве подводила его мама. «Церковь воинствующая» – конные и пешие ратники, шлемы, копья, щиты, и над ними, над хоругвями, стягами мчатся пернатые ангелы, трубят в золотые трубы.

Блуждая в толпе, натыкаясь на локти и спины, вовлекаясь в моментальные диспуты, злые выкрики, вспышки веселья, он столкнулся с редактором Клокотовым. Тот, подобно Хлопьянову, блуждал в толпе, плыл в ее потоках, кружился в ее воронках и омутах, и вид у него был обомлевший, опьяненный.

– Ты здесь? – схватил он Хлопьянова за локоть. – Ты понимаешь, что это?… Так делается история!.. Мы говорим – народ, историческое творчество!.. Вот он, народ! Вот оно, историческое творчество! И мы – его участники!

– Ты информирован больше меня, – сказал Хлопьянов. – Что происходит в стране? Как реагирует рабочий класс, регионы?

– Конституционный суд выступил против Ельцина, – сообщал Клокотов сосредоточено, стараясь не упустить известные ему факты. – Генпрокурор – трусливый и хитрый кот, но и он не поддержал узурпатора! Регионы присылают телеграммы в поддержку Руцкого и Хасбулатова! Говорят, начинают бастовать рабочие Новосибирска и Кемерова! По некоторым сведениям, в Кремле паника! Во Внуково подготовлен самолет президента, на котором тот улетит за границу! Это и есть историческое творчество! – снова возбудился Клокотов. – Это нужно пережить и увидеть! Мы готовим газету, целиком посвященную перевороту! Печатаем фотографию Ельцина, вниз головой, как Муссолини!

Он отпустил Хлопьянова, словно оттолкнулся от него. Его подхватило, понесло потоком, вовлекая в длинную дугу, по которой текла толпа.

Хлопьянов увидел отца Владимира. В фиолетовой рясе, с золотыми оплечьями, с тяжелой, металлически-негнущейся лентой, он держал перед собой образ Спасителя. Люди подходили, целовали икону. Отец Владимир крестил их, повторяя:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!..

Хлопьянову вдруг захотелось наклониться, прижаться губами к иконе, к нарисованному на ней полотенцу с цветами, к смугло-золотистому лику. Но он не решился. Поклонился отцу Владимиру:

– Здравствуйте, Отче!..

– Вы тоже здесь?… Все лучшие – здесь! – сказал священник, шире и радостней раскрыв голубые глаза. – Сам Христос здесь! С сирыми, нагими, гонимыми за правду, нестяжателями. А кто там, на другой стороне?., гордецы, мздоимцы, клятвопреступники, фарисеи, обидчики слабых… С кем же Христос?… Сегодня вечером у меня служба, и я произнесу проповедь против Ельцина!.. Вот только зачем они с красными флагами? – он недовольно посмотрел туда, где под кумачами продолжал размахивать руками Трибун. – Сюда надо с образами и хоругвями, и сила будет неодолимая! А они опять со своими идолами, могут все испортить!..

К отцу Владимиру приблизилась женщина болезненного вида, в несвежем платье:

– Батюшка, благословите…

Она страстно, жадно целовала икону. Отец Владимир крестил ее, повторяя:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…

Хлопьянов отошел, и его повлекло сквозь диспуты, возмущенные возгласы, песни, звуки гармоней, к Горбатому мостику, где переливались в солнце граненые фонари и несколько крепких парней, дружно вцепившись, тащили деревянную балку, покрикивая: «Расступись!» – туда, где уже громоздились ящики, бочки, гнутая арматура, мусорные контейнеры. Возводилась баррикада.