обратном пути. Если выживешь.

– В Апонию? Брать приступами городки? – еще больше изумился маиор. – Да как так? Чужая страна!

– Станет исконной.

– Каналы строить пойдешь! – выкрикнул неукротимый маиор. – Государя хочешь обмануть!

– Знал, что не согласишься, потому и не зову с собой, – смиренно, но и с торжеством усмехнулся монах. – Нужны были нам припасы, пищали, пороховое зелье, маиор. Теперь, благодаря тебе, все имеем. И бусу, что главное. – Покачал головой. – Это даже хорошо, маиор, что ты не идешь с нами в Апонию. Я много тебя слушал. Голова у тебя как ядро, такое ж тугое, хоть и покрыто париком. Куда тебя выстрелили, маиор, туда и летишь.

– Воры! Всех на виселицу! – задыхаясь повторил маиор.

– Какая виселица? Оставим тебя дикующим.

– Собака!

– Это ничего, – смиренно, но теперь уже с открытым торжеством разрешил поп поганый. – Это ничего. Ты ругайся. Русскому человеку всегда легче, когда он ругается. И нас прости.

– Ну, понимаю теперь, – поздно, но дошло до маиора. – Ну, понимаю, о чем хотел сообщить Лука. Ты, поп поганый, нарушил все принсипы! Небось, не случайно придавило Луку бревном?

Брат Игнатий смиренно сознался:

– Не случайно. Чего ж?… И Оконник, маиор, тоже не случайно… И твой Изотов… И Лукьянов глупый… В таком деле случайностей нельзя терпеть… Я же говорю, маиор, что голова у тебя как ядро. Живи дальше, как сможешь. Скоро придут дикующие. Не знаю, может договоришься с ними.

– Это что же? – глянул маиор на синий одекуй-бисер, на дешевые ножи и украшения, разложенные на камне. – Выходит, продаешь дикующим чистую христианскую душу?

– Уж очень ты неукротимый, – рассудительно ответил монах. – Отпускать такого нельзя. Ты лучше оставайся среди дикующих, они сделают тебя холопом. И на нас не будет крови, и сам наберешься ума. Ты мне много вопросов задал, я на все ответил. Теперь ухожу. Задавай теперь вопросы дикующим.

– Языка не знаю.

– Научишься.

Маиор ужаснулся:

– Да кто ты, монах?

– Тебе того знать не следует.

– Вор! Вор! Небось убивал прикащиков?

– Великое дело прикащиков на Камчатке убивать!

– Слово и дело! – в отчаянии закричал майор, пытаясь подняться.

Казаки обидно захохотали. Кто-то предложил: «Зарезать его!» – но говорящего не поддержали: «Пусть сам умрет».

Но маиор Саплин не умер.

Правда, о жизни на острове говорил уклончиво, только иногда прорывалось.

Вот, прорывалось, коль даст Бог счастье, если пойду еще когда-нибудь на бусе мимо нечестивого острова Пурумушир, то непременно выстрелю из всех пушечек и пищалей, которые окажутся на борту, по балаганам людей совсем задиковавшего князца Туги. А потом буду курить трубку и весело смотреть, как полыхают огнем балаганы и сухой лес. И пусть над островом Пурумушир встанут густые непрерывающиеся тучи, черные, как смола, и пусть тугой знойный ветер пожара принесет из пекла запах тоски и страха, а сизый сухой дым выдавит слезы из глаз самого свирепого дикаря!

Не пожар, прямо казнь египетская.

Наверное, неукротимого маиора обижали на острове.

Правда, князец Туга будто бы принял связанного майора с уважением, честно заплатил за него заворовавшим казакам шкурками лис и копченой рыбой, но ведь все равно – осужден в рабство, преследование и всемерное гонение. А казаки, уходя, пальнули из озорства по берегу из пушечки-тюфяка.

Гулкое эхо пронеслось над островом.

Дикующие упали на камни, полежали опасливо.

Потом поднялись и, оглядываясь, уважительно понесли купленного маиора в деревню. Уже там развязали руки-ноги. Видели по глазам, что неукротимое существо, а с другой стороны, куда побежит? Дивились, будто бы с уважением трогая маиора пальцами – на вид невелик, а голова большая. Решили, что парик это такие волосы. Когда маиор попытался снять парик, сильно испугались, и не позволили. Кто ж снимает волосы, когда ему жарко? И каких-то особенных споров из-за нового холопа между дикующими не возникло – отныне маиор обязан был помогать местному князцу Туге. Ловить рыбу, собирать дрова – все у него получалось. Да и не могло не получиться. Птиц на острове много, морской зверь сивуч нисколько не пугается человека, даже сам ругается на него, а в любое озеро пусти стрелу, стрела всплывет с рыбой на наконечнике.

Правда, князец Туга оказался не совсем щедрым, первое время старался кормить маиора битой и кислой рыбой. Идя на нерест, красная рыба меняет цвет, телом худеет, приходит в крайнее безобразие. Нос у таких рыб загибается как сабля, не позволяя прикрыть рта, по всему телу идут серые пятна. Сам князец Туга сидит в балагане, дикует, кушает дымлянку – копченую чистую пищу, приготовленную из гонцов кеты, а холопу своему, бывшему русскому геройскому маиору Саплину, отмеченному многими наградами и благодарностью самого государя, пусть с уважением, но бросает битую рыбу. Да еще требует, чтобы маиор свой костерчик разжигал в стороне. А то, мол, передашь с дымом какую заразу. Ведь неведомо, дескать, откуда завезли тебя на остров и продали по цене в двадцать лисиц, правда, одну крестовку.

Сам князец Туга ходил в богатой одежде, но неряшливо. Убив нерпушку, непременно взваливал прямо на плечо, не боялся испачкаться.

Одно утешение было у маиора: робкий апонец Сан.

Недалеко от деревни в устье речушки выбросило бурей на камни апонскую бусу. Оказались на ней несколько робких мореходов. Попав к князцу Туге, рассказали, что путь их лежал из города Сатцума в город Еддо, но буря вынесла бусу в море, где несчастных носило двадцать восемь дней. Из-за сильного ветра, боясь крушения, апонцы побросили за борт все товары, снасти, якоря, срубили мачту. Пищу, полотно, писчую бумагу, шелк, обувь – все выбросили за борт, плача и утирая кулачками робкие слезы. Под конец руль оторвало. Все же бог моря Фандома расслышал сквозь бурю робкие голоса. Вняв просьбам, выбросил бусу на Пурумушир. Некоторых апонцев дикующие сразу убили, а трое сами умерли через некоторое время от непривычной кислой пищи. Только Сан выжил. По робости своей не винил апонского бога в произошедшем. Они ведь, апонские мореплаватели, обращаясь с мольбой, просили у Фандомы не вкусной и полезной пищи на острове, а просто спасения. Вот бог моря Фандома их и спас. Хорошо, что еще не рассердился на то, что не всегда держали бусу в чистоте. Если по правде, то иногда буса бывала столь грязной, что по чистой воде плыла как бы в окружении грязного и жирного пятна.

Холопствовал апонец у того же местного князца Туги.

Неукротимый маиор, скоро придя в себя и вспомнив о своей официи, будто бы быстро научил апонца некоторым сильным русским словам. Дивясь робости апонца, твердо пообещал – спасу тебя! И такая сила и неукротимость прозвучали в голосе маиора Саплина, что с тех пор, глядя на него, апонец всегда низко кланялся и тряс косичкой. Кланялся даже ниже, чем своему прямому хозяину дикующему князцу Туге.

Вечерами у огня разговаривали о многом.

«Вот ты, Сан, апонец. Я, тебя увидев, сразу понял, что ты апонец. Я, Сан, любую нацию определяю на глазок. Нам с тобой надо дружить. Ты с апонской стороны, а я с русской. Без принсипов, Сан, нельзя. Без принсипов легко впасть в десперацию. Говорят, Сан, есть в Апонии гора из серебра, много о ней наслышан. Знаешь такое место?»

Робкий апонец, конечно, знал.

Низко кланяясь, тряся косичкой, заверял: «Есть такое место на острове». Но на каком именно, сказать не мог, только кланялся и показывал рукой на юг.

Дикующий князец Туга с интересом прислушивался к рассказам холопов.

Сильно своих холопов он не притеснял, только несколько дивился их дикости и отсталости, а еще их больному воображению. Строя значительные гримасы, выслушивал дикие сказки про каменные города, про большие мосты над большими реками, про большие коляски с колесами, влекомые настоящими живыми животными, на ногах которых есть специальные роговые наросты. Вот какие необычные фантазии! – хвастался дикующий князец перед заглядывающими к нему родимцами.

«Если слезы мои собрать, большую корчагу наполнить можно…», – жаловался, рассказывая, маиор. В тяжкой невольной жизни с Саном сдружился, стали они как схимники, известные особенными подвигами – тел своих почти не мыли, питались рыбой, жили под балаганом, как псы, а дикующий князец Туга будто бы и уважал их, но ведь и смеялся над фантазиями. А еще почему-то во снах стал являться неукротимому маиору Саплину убитый на Камчатке прикащик Волотька Атласов, с которым маиор встречался когда-то в Москве в гостеприимном доме думного дьяка Кузьмы Петровича Матвеева.

Придет во сне, сядет на корточки и молчит.

Глаза синие, светел волосом. Смотрит и жалуется молчаливо. Вот, дескать, маиор, зарезали меня воры, умер без покаяния. И не только жалуется, но еще и укоряет маиора. Вот, дескать, ты – герой свейской войны, человек, сильно отличенный государем, так почему не смог разгадать суть подлого монаха Игнашки? Как укрылся смердящий ад от твоего чистого взгляда? Как мог допустить, что до сих пор ходит по земле подлый убивца?

Маиор сперва защищался: откуда ж, мол, знать мне про то, Волотька? Даже сам упрекал прикащика: ты, Волотька, сам имел в сердце жесточь. Вот Данила Беляев тоже умер без покаяния. А это ты зарубил его палашом.

Убиенный прикащик понимающе кивал светлой кудрявой головой, но твердил одно: убит я.

Совсем замучил.

Маиор даже спать стал бояться.

И боялся, пока не научил его робкий апонец Сан некоторой восточной хитрости. Ты, дескать, когда придет твой мертвец, сразу крикни ему в лицо – ступай прочь, поймаю я твоего убивцу! И когда так научил, стало маиору многое ясно. По крайней мере, окончательно понял, что, наверное, это и поп поганый Игнашка резал Волотьку Атласова среди других. Потому, дождавшись казачьего голову в очередной раз, прямо крикнул в лицо: «Уймись, Волотька! Дай спать. Поймаю я твоего убивцу!»

«Тогда спи, – обрадовался Атласов. – Верю тебе». И загадочно наказал: «Только не привыкай к холопству». Кивнул, и больше не появлялся.

А еще через месяц в бурную ночь, в гневе и в отчаянии, помня наказ прикащика Атласова, неукротимый маиор зарезал ножом глупого дикующего князца