пули из гильзы, блестящие колпачки. Вытащишь один – там перо. Переверни колпачок, вставь тупым концом в трубку и пиши. А во втором – карандашный огрызок. Если писать таким коротышкой, его и в пальцах не удержишь, а в трубке он – как настоящий большой карандаш.
Но главное – сама трубка. Это было оружие. Из нее отлично можно стрелять картофельными проб- ками. Надо зарядить трубку с двух сторон, крепко надавить сзади карандашом, и передняя пробка – чпок! – вылетает как пуля. В последние дни такое чпоканье то и дело слышалось в Севкином классе. Особенно на уроках чтения, пения и рисования, когда не надо писать и решать. Стреляли счастливчики, у которых были трубки. У Севки не было. Вот он и просил у мамы несколько дней подряд.
Мама, судя по всему, не догадывалась, зачем Севке эта ручка. Думала, что просто ему нравится такая: блестящая, с карандашиком. А сам Севка насчет стрельбы не объяснял. Не то чтобы скрывал специально, а зачем лишние подробности…
Попрыгав, Севка опять стал сдержанным и потащил к столу противогазную сумку, которая была у него вместо портфеля. Достал тетрадь по письму. Она была в самодельной газетной корочке: тетради в школе выдавали без обложек, говорили, что на фабрике не хватает плотной бумаги.
Взглянув на замусоленную тетрадь, мама опять вздохнула:
– Сядь как следует… Подстели газету, стол закапаешь чернилами… Покажи, какое упражнение задали?
Упражнение было небольшое, всего три строчки. Списать предложения, вставить в словах пропущенные буквы. Подумаешь!
Наверно оттого, что новая ручка помогала, Севка писал быстро и довольно аккуратно. И даже ни одной кляксочки не уронил: ни в тетрадь, ни на газету, ни на клеенку. Но мама всё беспокоилась: ей казалось, что Севка опрокинет пузырек с чернилами («макай аккуратней!»), помнет и без того жеваную тетрадку («не ставь на нее локоть»), искривит себе позвоночник («ну почему ты кособочишься за столом?»).
– И не торопись, никто за тобой не гонится. А то опять напишешь как курица лапой…
Севка хихикнул. Он тут же представил, как тощая грязная курица, одна из тех, что у Гарькиной матери, тети Даши, прыгнула на стол, сшибла крылом пузырек, ступила в чернильную лужу когтистой лапой и начала царапать на листе в косую линейку: «На поле растут рожь и пшеница…»
– Ну что ты веселишься? Вот увидит завтра Елена Дмитриевна твои каракули, опять расстроится.
– А у нас теперь по письму… то есть по русскому языку… теперь не Елена Дмитриевна, а Гета Ивановна. Она теперь часто нас учит, потому что у Елены Дмитриевны совсем глаза испортились.
– Ну и пусть Гета Ивановна. Думаешь, за такую писанину она тебе спасибо скажет?
– А она ничего не скажет, – деловито разъяснил Севка. – Она, если ей не нравится, ка-ак дернет листок из тетрадки… И – трах-трах его – на клочки. «Будешь переписывать после уроков!» Психопатка настоящая…
– Всеволод! Ты с ума сошел?
– А чего? Если она глупая…
– Учительница не бывает глупая! Заруби на носу. И чтобы больше я…
– Ага! А зачем она говорит «п
– Что-что?
– «П
– Ну… мало ли что. Она просто ошиблась.
– Да, «ошиблась». Она всегда так говорит. Я один раз встал и сказал ей: «Гета Ивановна, надо говорить не «п
– Д-да? – с интересом спросила мама. – И как же отнеслась к этому Гета Ивановна?
– Нормально отнеслась,– вздохнул Севка. – Даже не заругалась. Только сказала: «Если ты такой умный, иди учиться к своей маме».
– Вот видишь! Разве можно делать замечания учительнице! Да еще при всем классе.
– А как же быть? – удивился Севка. – Раз она неправильно…
– Ну… в крайнем случае, подошел бы, когда она одна, вежливо сказал ей: «Гета Ивановна, вам не кажется, что вы немножко ошибаетесь?»
– Да подходил я к ней и так… вежливо, – отмахнулся Севка. – Она недавно нам рассказывала про битву под Москвой и говорит: «Немецкие «мессер-шмитты» изо всех сил бомбили наши позиции, но ничего у них не получилось…» Я на перемене ей сказал тихонечко: «Гета Ивановна, «мессершмитты» не могут бомбить, это же истребители…» А она как заорет: «Надоел ты мне, как зубная боль! Вон отсюда!» Схватила меня за лямки и как потащит в коридор… – Севка пошевелил спиной. – У меня даже в пузе забулькало с перепугу…
– Ох уж какой боязливый! Подумаешь, из класса выставила. Не укусила ведь…
– Я не про то, что укусила… Я подумал: вдруг Елена Дмитриевна совсем от нас уйдет, а Гетушка вместо нее навсегда сделается.
– Не Гетушка, а Гета Ивановна, – не очень уверенно сказала мама. – Что это мы с тобой разболтались! Ну-ка, пиши, а то до ночи не кончишь.
– Уже кончил. Вот, словечко последнее осталось…
Севка дописал, закрыл ручку, и она опять стала похожа на удивительный патрон, у которого с двух сторон торчат пули. Севка подкинул ее на ладони.
– Эх, картошечку бы мне, – мечтательно сказал он. – Хотя бы одну…
С картофелиной можно было бы пробраться на кухню – там сейчас никого нет – и разок попробовать, как действует новое оружие. Но мама о Севкиных планах не догадывалась. Она решила, что Севка просто соскучился по жареной картошке – золотистой, хрустящей, на подсолнечном масле. И утешила:
– Скоро привезут. Иван Константинович обещал помочь с машиной.
Картошку, которую мама весной сажала, а летом окучивала (Севка помогал), давно выкопали, но огород был далеко за городом, а машину в маминой конторе вредный начальник Панчухов почему-то всё не давал. Мешки стояли в сарае у знакомого колхозника. Сарай назывался «стайка», в нем жила добрая корова Зорька с теленком Васькой. Васька Севке очень нравился, корова тоже, а хозяин был сумрачный и молчаливый.
– Не померзла бы картошечка-то, – озабоченно сказал Севка, слушая ледяной ветер. – Вот как выставит дядька мешки на двор, чё с него возьмешь…
Мама засмеялась:
– «Чё возьмешь». Сибирячок ты мой… Не выставит. Может быть, завтра уже привезем. Вот тогда нажарим, наварим. А пока давай макаронами ужинать.
Макароны, сваренные на молоке, посыпанные сахарным песком, были восхитительны. И главное, мама сварила их сегодня много. Севка наелся так, что сразу осоловел и начал засыпать прямо на табурете. Мама постелила ему, как всегда, на длинном сундуке, который остался от прежних жильцов, кинула поверх одеяла старый полушубок – чтобы не продуло хитрым, как вражеский разведчик, сквозняком от окна – и велела:
– Брысь в постель.
Севка послушно улегся. Но не уснул. Когда мама выключила свет и тоже легла, он пробрался к ней.
– Здрасте, это что за гость? – сказала мама.
– Я немножко с тобой полежу, я спросить хочу…
– Ой, а почему у тебя ноги как ледышки? Холодно там?
– Да не холодно, не холодно… Мама, а «стихи» и «стихия» – это родные слова?
– Как – родные?
– Ты же сама рассказывала, что некоторые слова от одного корня выросли, как ветки дерева. Ну, «самолет» и «летчик». «Наушник» и «подушка»… А «стихи» и «стихия»?
