совершенству.
Питер Клэр пишет отцу, чтобы рассказать ему о великолепии Фредриксборга и о божественной акустике капеллы (
На свое страстное письмо ответа от Эмилии он так и не получил.
Каждый день он надеется, что ответ все-таки придет, и каждый день его ждет разочарование. Тем не менее он отказывается верить, что вдали от него чувства Эмилии так непоправимо изменились. В Эмилии Тилсен он видел девушку, которую невозможно совратить с пути, если она находит его правильным. Под внешней мягкостью он видел в ней целеустремленность, решительность. Это подтверждало и ее отношение к курице, которую она забрала из погреба и у себя в комнате вернула к жизни. И если в ее сердце живет подлинное чувство, то, конечно же, она не предаст его? Он не допускает, не может допустить такой возможности. Он уверен, что не ошибается.
Однако молчание, все то же молчание.
Тем временем пришло другое письмо — от Графини ОʼФингал.
Читая о приезде Франчески и ее отца в Копенгаген, Питер Клэр невольно подносит руку к правому уху, словно ожидает нащупать там серьгу, которую Графиня купила у цыган и подарила ему как залог своей любви. Затем он вспоминает, что снял ее и послал Шарлотте, и испытывает облегчение. Хотя роман с Франческой у него был до встречи с Эмилией, он не может избавиться от чувства вины, словно это было предательство, и предательство, дорого ему стоящее, которое в конечном итоге может положить конец всем его надеждам.
Однако он признает, что к чувству вины примешиваются чарующие воспоминания о Графине — о ее крупном, гибком теле, о ее непослушных волосах, о ее смехе, уносимом ветром, о наслаждениях, которые она ему дарила. Он чувствует, что остается и будет в долгу перед ней и что это надо признать и принять. И хоть сердце его принадлежит другой, он решает, что не должен бежать от встречи с Франческой. Решает, что должен проявить по отношению к ней все благородство, на какое он способен.
Итак, однажды ночью, когда Питер Клэр наедине с Королем играет ему на лютне в полутьме королевской спальни, он заводит разговор о бумажном производстве и о Франческо Понти.
— Я не могу позволить себе покупать Итальянскую бумагу, — говорит Король.
— Почему, Сир? Я видел бумагу Синьора Понти и могу сказать, что она лучшая в Европе.
— Я ничего не могу себе позволить: ни бумаги, ни денег на новые фабрики. Я едва могу позволить себе пригласить вашего Итальянского джентльмена на ужин.
Питер Клэр улыбается, и Король воспринимает его улыбку как своего рода опровержение. Он поднимается с кровати, проходит в соседний со спальней кабинет и возвращается с кипой документов, которые бросает на колени Питера Клэра.
— Читайте, — говорит он. — Здесь все написано: что я должен, что потерял, о чем я мечтаю и чего не могу иметь. Еще ни одного Короля нищета не унижала так, как меня. И откуда ждать помощи?
Питер Клэр опускает глаза на бумаги, написанные рукой самого Короля, и видит сплошные колонки цифр. Рядом с каждой цифрой написано название фабрики или мастерской и товара, который она производит: шелк, полотно, нитки, пуговицы, кружева, дерево, краски, лаки, шпон, изделия из слоновой кости, шерсть, свинец, черепица, пенька, смола… и так далее, и так далее — все, что необходимо стране, если она хочет процветать в мире торговли. Список заканчивается затейливо выведенным знаком минус напротив столь колоссальной суммы в далерах, что Питер Клэр в изумлении смотрит на нее, не в силах решить, имеет она отношение к списку товаров или случайно перекочевала на эту страницу, самым невероятным образом перелетев из одного документа в другой.
Король замечает недоумение лютниста и говорит:
— Видите? А вы хотите добавить сюда еще Итальянскую бумагу!
Питер Клэр поднимает глаза на Короля. Он хочет заговорить, но Король опережает его.
— Там, где некогда были апартаменты моей матери, которые мы обычно называли Fru Mutter Sal, стоит серебряная кровать. Когда она вышла замуж за Короля, моего отца, она служила ей супружеским ложем. А сейчас я собираюсь этот ценный предмет вынести оттуда и переплавить в монеты. Я собираюсь реквизировать и уничтожить кровать, на которой был зачат! Так что вы видите, к каким отчаянным мерам я вынужден прибегать. До войн с Лигой в моей казне было больше далеров, чем Дания могла истратить, а теперь в ней нет
Некоторое время оба мужчины молчат, Питер Клэр смотрит на документы, которые ему показали. Среди противоречивых мыслей, которые теснятся в его голове, есть и предположение, что Король вскоре попытается сэкономить деньги, распустив свой оркестр.
Когда Питера Клэра наконец отпускают и он ложится в постель, ему не спится; он садится и зажигает свечу. Мысли в его голове сплетаются и расплетаются, как цветные жилы на глыбе мрамора. Его воображение рисует поездку в Ютландию и Эмилию, которая бежит ему навстречу по липовой аллее. Он видит, как валят еловый лес и на песчаной почве возводят бумажную фабрику; как Франческа гуляет в Клойне по берегу; как Эмилия поворачивается посреди аллеи и, не оглядываясь, убегает от него.
Наступили первые морозы.
Садясь в карету, Кирстен говорит Эмилии:
— Этот воздух убивает.
Кучер укрывает им колени мехом и, выехав из Боллера, поворачивает на север; желтое солнце рассеивает туман и освещает чистую, сверкающую белизну полей и леса.
Они тайком едут в дом Герра Хааса, в исправительный дом, искать Маркуса. Обычно Кирстен любит разговаривать в дороге, чтобы развеять скуку и скрасить неудобства («ведь любое путешествие — не что иное, как сотрясение костей и живота»), но в это холодное утро она молча любуется красотой окружающего ландшафта, досадуя на несносный декабрьский холод, который лишний раз напоминает ей, что все в ее жизни не так, как должно быть.
Отто по-прежнему в Швеции, и ее планы воссоединиться с ним ни на шаг не продвинулись. Ее письмо к Питеру Клэру — которое, без сомнения, уже дошло до Росенборга, — осталось без ответа. Мысль, что Лютнист, возможно, показал его Королю, приводит ее в такой ужас, что она боится даже думать об этом.
Не осмеливается она и написать Отто. Отправляя ей из Росенборга некоторые (но не все) предметы обстановки, о которых она просила. Король предупредил ее, что, «если до Графа Отто Людвига дойдет от тебя хоть одно слово, твои вещи, все до единой, будут конфискованы, а тебя саму бросят в тюрьму. Пока ты жива, тебе следует вести себя так, словно его не существует в этом мире».
Она пока жива. Вот и все, что ей осталось: пока жива. И когда она думает о том, какой прекрасной некогда казалась ей жизнь, то чуть не задыхается от прилива ярости. Тогда она начинает истошно вопить и вцепляется в руку Эмилии.
Кирстен знает, что ее вопли ужасны, что они пугают Эмилию, но не в силах остановиться и сама себя спрашивает, уж не сходит ли она с ума.
— Я безумна! — воет она. — Эмилия, я безумна!
Но сегодня она молчит. Она погружена в размышления о морозе, о зиме, которая начинает вызывать у нее страх.
Карета катит вперед, лошади хрипят и фыркают, у кучера онемели руки, колеса крутятся и крутятся, а ландшафт, как полагает Кирстен, нем и безучастен к их езде.
Эмилию неотступно преследует мучительная мысль, что все исчезает: люди, места, вещи, к которым она привязалась. А что еще осталось, вскоре исчезнет, как дорога, по которой они едут, скроется под снегом. Если Маркуса не удастся сегодня найти, где тогда он останется жить? В памяти. В некоей надежде
