взглядом), чтобы со временем отчеканить его на сотнях тысяч далеров{56} .
В холоде весеннего утра жители Кристиании проталкиваются ближе к Королю. Они хотят прикоснуться к нему. Поднимают детей на руки, чтобы он их благословил. Некоторые из них помнят, как он мальчиком приезжал в Норвегию со своим отцом, Королем Фредриком, и матерью, Королевой Софией, и посещал гильдии ремесленников. Они вспоминают, каким устрашающим стало тогда слово «дешевка», как преследовало оно их в ночных кошмарах. Но в это холодное утро их поражает огромность Короля. В высоких сапогах и широком парчовом плаще он выглядит гигантом из древних легенд. «Сир! — кричат они. — Сир!»
Но Кристиания всего лишь сборный пункт, откуда конвой отправляется на место разработок. В крытых фургонах и телегах движется теперь Королевский отряд на северо-запад, к скалистым долинам Нумедала. Двое музыкантов путешествуют в продуваемом всеми ветрами сооружении, обтянутом парусиной и влекомом мулами. Забравшийся на груду мешковины Кренце замечает:
— В Копенгагене зима уже начала отступать, мы же снова с ней встретились. Это невыносимо.
Питер Клэр не отвечает. Немец смотрит на него, и молодой человек чувствует, что под его упорным взглядом снова погружается в меланхолию, которая становится все плотнее и глубже по мере того, как за милей тянется миля и конвой с трудом пробивается сквозь сугробы и снежные заносы. Пропасть между его прежней и теперешней жизнью столь велика, что он начинает думать, будто вернуться к ней уже невозможно. Если в Копенгагене он сохранял еще в душе хоть малую толику былых надежд и грез, то здесь, в Норвегии, они окончательно его покинули. Человек может оказаться слишком далеко от родного дома, заблудиться и никогда не найти дороги назад, и ему в этом случае остается только продолжать двигаться вперед и молиться, чтобы хоть надежда его не покинула.
Итак, пока запряженный мулом фургон, кренясь то в одну, то в другую сторону, везет его к одинокой заставе, которой суждено со временем стать поселком при серебряных копях, и немигающие глаза Кренце наблюдают за ним с груды мешковины, Питер Клэр вдруг начинает понимать, что дни свои ему суждено закончить без любви и общества его Графини. Она состарится в Ирландии. Ее дочери вырастут и унаследуют частицу ее красоты, но она сама — такая, какой она живет и всегда будет жить в душе Питера Клэра, — никогда больше не предстанет перед ним.
Он старается как можно яснее представить себе ее образ, словно для того, чтобы взглянуть на нее в последний раз, прежде чем время вырвет у него даже память о ней. Он укладывает ее рядом с собой в этом фургоне, гладит ее блестящие волосы и слышит, как она, смеясь, говорит ему:
— О, Питер, на какую неудобную постель вы меня уложили!
— Вот увидите, у него лопнет сердце, — неожиданно говорит Кренце. И хрупкое видение лежащей рядом Франчески исчезает.
— У кого лопнет сердце?
— У Короля. Только подумайте, что ему предстоит сделать. Нанять людей, построить поселок, доставить в город все необходимое для жизни, взорвать скалу, извлечь серебро, перевезти серебро по этому адскому пути. А потом… самое сложное.
— И что же это?
— Ха! Вы не знаете? Вы, кто полностью погрузился в собственные грезы?
— Нет, думаю, что не знаю.
— Подумайте, лютнист, подумайте. Возможно, вы и догадаетесь, что я имею в виду.
— Так вы не скажете?
— Нет. Замечу лишь, что Король ступил на путь, который окажется для него роковым. Не исключено, что мы приплывем назад в Данию с его трупом в ящике на дне корабельного трюма. Что вы об этом думаете, Герр Клэр? Тогда вы, без сомнения, будете свободны. Свободны вернуться в те места и к тем людям, о которых грезите.
— Нет, — говорит Клэр. — Я не буду свободен.
Всю ночь они продолжают путь, сделав одну остановку, чтобы дать отдых лошадям и мулам; тем временем повара разводят на снегу огонь и готовят еду. Теперь на Короле Кристиане огромное пальто из кожи, которая поскрипывает при каждом его движении. Он выпивает три фляги вина, заявляет, что освещенные огнем сугробы вдоль всего пути напоминают нагих женщин, которые скорчились, «соблазняя меня своими прелестными бедрами», и, пока его укладывают в неудобную постель в королевском фургоне, признается, что сон больше не дает ему отдохновения от забот. Когда его уносят, Кренце плюет на талый снег.
Питер Клэр просыпается от резкого толчка и брани, которой возница осыпает мула. Кренце тоже просыпается и принимается ворчать, что в мешковине полно вшей и что к утру они оба заболеют чумой от их укусов, когда один из приближенных Короля отдергивает кусок парусины, который служит дверью фургона, и, высоко держа факел, приказывает Питеру Клэру взять лютню и следовать за ним в Королевский фургон.
Под мешковиной тепло, однако Питер Клэр покидает с неохотой свою импровизированную постель, послушно натягивает сапоги, берет инструмент и следует за Королевским гонцом в морозную ночь. Над ними россыпи холодных звезд, а под холодными небесами тела бедных мулов, выдыхаемый лошадьми пар и лед на бородах и бровях возниц.
— Его Величество нездоров, — говорит посланец Короля, так четко выговаривая каждое слово, что кажется, будто звучит голос английского дворянина. — Его замучили боли в желудке и беспокоят непонятные страхи.
Воздух в Королевском фургоне спертый, свою лепту вносит и дыхание Короля, и когда Питер Клэр приближается к груде коричневого меха, из которой, словно картофелина из земли, высовывается беспокойная голова Его Величества, чувствует запах рвоты. Перед Королем стоит таз и слуга с мокрыми тряпками и чистым полотенцем в руках. При мысли провести остаток ночи в этом вонючем помещении Питер Клэр начинает ощущать спазмы в собственном желудке, но старается справиться с ними и останавливается перед ложем Короля.
— Так умер мой отец, — говорит Король Кристиан. — От болезни желудка и кишечника. Мне было одиннадцать лет, и я при этом не присутствовал, но мне сказали врачи. — Он отпивает глоток воды и добавляет: — При нем, конечно, не было ангела-хранителя.
Питер Клэр хочет ответить, что лишь очень немногие способны победить болезнь или медленное угасание внутренних органов, но Король говорит:
— Наши иллюзии и воображение утешают нас не меньше, чем реальные и достоверные вещи. Разве не так, мистер Клэр?
Питер Клэр думает о том, какие иллюзии он питал относительно своей будущей жизни с Франческой ОʼФингал, и отвечает:
— По-моему, Сир, иллюзии, которые нас утешают, должны сменять друг друга, чтобы мы не слишком долго тешились какой-то одной и внезапно не поняли ее обманчивости.
Король открывает рот, и на его лице появляется выражение ужаса. Он несколько раз глотает слюну, словно удерживая подступающую к горлу рвоту. Слуга подносит Его Величеству таз и держит наготове полотенце.
Но Король, похоже, оправился, он показывает рукой на лютню Питера Клэра, придворный, склонившийся перед ними со свечой, говорит шепотом:
— Играйте, мистер Клэр. Но ничего бурного, ничего страстного.
Он настраивает лютню, слегка сгибается в пояснице, словно прислушиваясь к звуку, который вот-вот польется из фургона, и начинает арию Маттиаса Верекора{57}. Он играет и слышит, как храпят и переступают с ноги на ногу лошади, но конвой остается там, где был, он не движется, словно скопище людей и мулов замерло на месте и слушает его песню.
Произведение закончено, Король кивает и жестом просит сыграть что-нибудь еще. Со времен Клойна Питер Клэр помнит ирландскую павану, которой обычно утешал Франческу ОʼФингал, но которую не исполнял после приезда в Данию. Он уже сыграл начальные такты, как вдруг осознал, в какую глубокую
