– Тогда зачем?..

– У нее держатель отвалился. Пакет не держится. Вот я и взял из операционной. А что такое-то? Нельзя, что ли?

– Нельзя! – заорал Шумаков. – Нельзя! Ты чего, первый день на работе?! Кто это из операционных капельницы хватает?

– Да я один раз только!

Вообще говоря, это было очень похоже на Сергея Лебедева. Если ему чего-то не хватало, он немедленно утаскивал это у соседей, на которых ему было решительно наплевать.

Сергей как раз никогда не работал в Институте Склифосовского.

– А что там стояло, в этой капельнице, когда ты ее упер?

– Ничего там не стояло.

– Как ничего?

Лебедев пожал плечами и одним глазом глянул в телевизор. Там разыгрывали матч-бол, как же пропустить-то?

– Ничего не было, Дмитрий Антонович. Точно тебе говорю. Я и сам удивился. Наверное, Нонна все сняла. Еще до меня. Да ты не переживай, что он помер, дедок этот! Мы же все знаем, да? Ты молодец, так красиво, как ты, все равно бы никто не сделал!..

Шумаков стиснул кулак, но удержался и ничем в Сережу Лебедева не кинул.

– Хочешь конфетку? Машка конфеты в вазу насыпала. А я ей говорю: «Убрала бы ты их от меня подальше, а то все сожру», а она мне говорит: «Хорошо тебе, а я на диете уже неделю. Одни яблоки ем. Мне ночью, – говорит, – шоколадка снится размером с дом». А я ей говорю: «Ну что ты себя так изводишь?! Ты вполне стройная и красивая девушка, мужики тебя и так любят», а она мне отвечает…

На диете? Она только что сказала, что выходила булку купить, потому что в буфете ничего не было!

– …а если что, тебя Эдик Шихирман так красиво прооперирует, что будешь ты стройной и прекрасной, как…

Выходит, Маша тоже наврала.

Глеб не ездил за подарком, потому что его нет в шкафчике.

Маша не покупала булку, потому что она на диете.

Кто еще из близких и родных врет ему?

Не дослушав Сережины излияния про Эдуарда Шихирмана, светилу пластической хирургии, на которого все без исключения молодые врачи хотели быть похожими, Шумаков вышел из ординаторской.

Он чувствовал себя гончей, которая «плохо работает поле».

Первым делом он завернул в третью палату.

Толстая Тамара Григорьевна Чуркина мирно почитывала романчик, а из капельницы ей в вену мирно капало какое-то обезболивающее. Завидев Шумакова, она заулыбалась и задрала на лоб очки. Шумаков тоже улыбнулся, сделал вид, что проверил ее капельницу и внимательно осмотрел ту, что была задвинута в угол.

Держатель на ней на самом деле оказался сломан.

Выходит, не врал Сергей Лебедев, сердцеед и бонвиван!..

Лучше бы врал.

Лучше бы он врал, а Глеб говорил правду.

Нонну Васильевну Шумаков нашел в переходе между оперблоком и палатами. Она отчитывала Люсю, санитарку, как известно, «старой закалки».

– Нонна, почему ты ушла от больного? – услав Люсю, – спросил Шумаков. – Ты ушла, и он помер, черт побери!..

– Димочка, он бы и так помер, – сказала Нонна жалобно. – Ну, ты же знаешь! Он был совсем старенький, мы ему даже хотели в операции отказать, анестезиолог хотел, ты же помнишь! А его уговорили, и операцию ты сделал… как всегда… ну что ты, Шумаков? Ну, это же правда!

Она смотрела на него лукавыми глазами, вроде бы печалилась, а может, и смеялась. У нее были лукавые глаза, светлые волосы, пышная грудь, на которой не сходилась ни одна роба, и прокуренный низкий голос.

Еще у нее недавно завелся внук, и она его обожала.

С Нонной он тоже работал целую вечность, как и с Люсей, и представить себе не мог, что она может… хладнокровно убить его больного.

Впрочем, что мы знаем о наших ближних?

– Кто капельницу ему менял?

– Никто не менял, Дим. Ты назначил, я поставила, и все. Больше не подходил никто. – Глаза у нее перестали смеяться, стали сосредоточенными и, кажется, даже потемнели. Она умела так серьезнеть, глазами. – Как можно!

– Откуда ты знаешь, что никто не менял, если тебя на месте не было?

– Да кому в голову взбредет у твоего больного капельницу менять? Ты же сам назначил!

Тому, кто собирался его убить, подумал Шумаков мрачно. Тому, кто его убил. Он не мог признаться Нонне в том, что безобидный препарат, который он назначил, он сам и нашел в мусорном ведерке в ординаторской.

– Я подарки получала, – сказала сестра осторожно. – Я каждый год получаю, ты же знаешь. Я и в этот раз получила. Себе взяла и Машке дала, она конфеты шоколадные обожает. Сейчас на диете, а потом, сказала, съест. На праздник. Глебовой Шурке отдала…

– А где ты ее видела?

– Шурку-то? Она заезжала. А что?

– Ты ей только подарок отдала?

Нонна пожала плечами. Роба на груди поднялась и пошла складками.

– Я подарок, а Глеб пакет отдал какой-то. Сказал, чтобы не смотрела, там подарки. А что такое, Дмитрий?

Значит, Глеб все-таки покупал подарок. Все-таки покупал. Все в порядке. Он покупал Шурке подарок. Он так и сказал с самого начала, хотя не знал, в чем Шумаков его… подозревал.

– Нонна, а еще? – проскулил он жалобно. – Еще что-нибудь ты видела или… слышала? Что-нибудь странное или… подозрительное, а?

– Дмитрий, что случилось?

Он промолчал.

– Не знаю, – она пожала плечами. – Понятия не имею. И не пойму, чего ты хочешь-то от меня?

Про то, что в капельнице поменяли пакет, Шумаков не мог Нонне сказать.

И еще ему очень было жаль телевизионную «звезду» Катю Рождествину, которая жила с дедом и, кажется, очень его любила.

При мысли о Кате он моментально вспомнил ее «урода» в кашемировом пальто и окончательно из-за этого расстроился.

Почему самые лучшие, самые красивые и самые нежные женщины всегда достаются уродам в кашемировых пальто?

Оставив недоумевающую Нонну в коридоре, он вернулся в ординаторскую, согнал Лебедева с кресла и открыл в компьютере данные на поступившего две недели назад Петра Елизаровича Рождествина.

Ему нужен был телефон.

Телефон он нашел.

Он работал у Склифосовского и никогда не позволял себе дамских штучек, вроде нервности излишней или институтской робости, поэтому он позвонил.

Оскорбленный Лебедев выключил телевизор, повернулся спиной, сложил на груди руки по- наполеоновски и уставился в метель. В ухо Шумакову ввинчивались длинные гудки.

Би-ип. Би-ип. Би-ип.

Сергей сопел.

На елке вздрогнул и прозвенел колокольчик, и в это момент трубку сняли.