На Мари был голубой свитер и узкая бежевая юбка. На фоне белоснежного пола эти цвета смотрелись просто изумительно. Она стояла чуть поодаль, словно кинозвезда из какого-то фильма, отвернув свое хорошенькое личико, и мне был виден только ее профиль. Взгляд ее был прикован к монитору, она практически прожигала в нем дыру глазами. Глядя на нее, казалось, что она самое реальное существо из всех встречающих. Мой брат не появлялся. Вокруг нас разыгрывались трогательные сцены. Люди шли к выходу вместе с прибывшими. Вскоре поток пассажиров иссяк. Я взяла своего парня за руку.

– Конечно, мой братец не торопится, – сказала я.

Но, честно говоря, я не смотрела ни на монитор, ни даже на прилетевших – я наблюдала за Мари. Не спускала с нее глаз, с ее фигурки, стоящей в некотором отдалении, она была такой красивой, что казалось, перед ней никто и ничто не устоит. А потом, наконец, показался мой брат, толкавший перед собой большую тележку, очень повзрослевший. Мари начала пробиваться к нему через толпу, двигаясь быстро, удивительно быстро, словно впереди ее ждало осуществление мечты… У Ёсихиро было чуть более уставшее лицо, чем в тот день, когда мы его провожали. Шаг за шагом Мари приближалась.

– Эй! – Ёсихиро заметил нас и помахал рукой. Затем посмотрел на Мари:

– Мари. Давно не виделись. Она улыбнулась едва заметно:

– Добро пожаловать домой, Ёсихиро!

Ее голос вплетался в гомон, царивший в зале, когда он долетел до моих ушей, то звучал уже совсем тихо и намного взрослее, чем раньше.

– Ну, они идут или как? – спросил мой парень.

Он ничего не знал о них. Поскольку в любом случае все двигались в этом направлении, то можно было смело говорить «да». Поэтому я кивнула. Мари сообщила моему брату, что ей о многом хотелось бы с ним поговорить. Я смотрела на нее. Брат кивал. А потом обнял ее за плечи.

– Вчера поздно вечером заходила Мари.

Мы сидели и завтракали, когда мама сказала это.

– Да. А откуда ты знаешь? – удивленно спросила я.

– Я вставала ночью в туалет, а она на кухне варила кофе в кромешной тьме. Понимаешь, я была такая сонная, все было как в дымке, и у меня совсем выскочило из головы, что она больше не живет с нами. Поэтому я просто сказала: «Господи, ты еще не спишь?» Она ответила, что не спит, и улыбнулась, я не стала забивать себе этим голову, вернулась к себе и заснула. Так это был не сон?

– Нет, – сказала я. – Она была здесь. Вдруг взяла и пришла ни с того ни с сего.

Солнечный свет лился с безоблачного неба прямо на пушистые сугробы, отчего пейзаж за окном стал настолько ослепительным, что все казалось совершенно обновленным и чистым. Какое-то особенное чувство возникло в моей груди, когда я увидела яркий свет, словно хотелось еще поспать, а я была чем-то раздражена. Телевизор выкрикивал утренние новости, наполняя комнату бодрым настроением. Мама проводила отца на работу уже сто лет назад, и теперь мы вместе завтракали.

– Может, в том доме ей не слишком сладко живется? – предположила мама.

– В каком «том» доме? Мама, между прочим «тот» дом – это ее родной дом. Вообще-то у нее есть свои собственные мама с папой, понимаешь, настоящие родители.

Я засмеялась. Конечно, я отлично поняла, что она имела в виду.

– Я действительно успела полюбить ее, пока она жила у нас, – сказала мама.

Мама никогда больше не упоминала о брате. Вместо того чтобы печалиться о его кончине, она весь прошлый год посвятила заботам о Мари, пытаясь отвлечься. Иногда я ловлю себя на мысли – а каково моей матери? Должно быть, все произошедшее кажется ей ужасным сном. Родить такого сына, воспитать его, а потом потерять. Я просто не могу себе этого представить.

– Ммм, – промычала я, кивая, и откусила еще кусочек хлеба.

Мари все время проводила дома с моей мамой, помогала ей по дому, таскала тяжелые сумки из магазина и все такое. Ей больше и нечем особенно было заняться, и подобная работа, скорее всего, давала ей возможность не падать духом. И хотя она уже практически стала членом нашей семьи, тем не менее, за ужином всегда выдавливала из себя вежливую улыбку и говорила, что все было очень вкусно, словно гостья. А если кто-то хотел принять ванну в одно время с ней, то она всегда учтиво говорила, что может подождать, жестом призывая идти вперед. Она была очень воспитанной девушкой, и ее манеры всегда производили на меня глубокое впечатление. Но на самом деле она не жила в нашем доме, не жила по- настоящему. Просто обитала в одном с нами пространстве, бок о бок, словно привидение. Существовала, как мираж.

Когда она жила у нас, то я осознавала, что Мари – живое существо, лишь, когда она плакала. Во второй половине срока ее пребывания это случалось не слишком часто, но сначала, несколько недель после ее переезда в наш дом, я постоянно слышала всхлипы в комнате для гостей, когда шла ночью сварить себе кофе. Рыдания просачивались сквозь темноту и пропитывали меня до самой сердцевины существа, словно бесконечный сезон дождей.

Тогда я и сама впала в страшное уныние. Мне казалось, я стою на самом краешке мира. Вот такое настроение у меня было. Такую пустоту я ощущала. А в те дни, когда Мари оказывалась дома одна, а все остальные уходили, она проскальзывала в спальню брата, где все осталось так, как было при его жизни. Возвращаясь домой и не находя ее, я начинала немного волноваться, шла наверх и видела ее через приоткрытую дверь. Она лежала, свернувшись калачиком посреди комнаты брата, наполненной всеми цветами радуги, и плакала. Она даже в ванной плакала. Когда она выходила оттуда, то я шла принять ванну, в большой комнате мы пересекались, от ее кожи все еще поднимался пар, на лице играл яркий румянец, понятно было, что она только что вылезла из горячей воды… Но ее глаза были красными и припухшими, и она хлюпала носом. «Меня не удивило бы, если бы после нее вода стала соленой[1]», – думала я, погружаясь в ванну, а потом сидела, окруженная клубами пара, и мне было так плохо, что я с трудом могла вынести это.

Неужели это правда, что слезы помогают людям залечить душевные раны?

Ведь Мари, в конце концов, перестала плакать и вернулась домой.