прецедентов.

Положение из отчаянного стало безнадежным. Доктора по-прежнему не могли понять, каким образом я подцепил свою болезнь и смогут ли они вернуть меня из комы. Одно они знали наверняка: им не был известен ни один человек, который полностью выздоровел бы от бактериального менингита после того, как провел в коме больше двух-трех дней. У меня же шел уже четвертый день.

Огромное напряжение сказывалось на всех. Филлис и Бетси еще во вторник решили запретить в палате все разговоры о моей возможной смерти, так как считали, что я мог это слышать. В четверг утром Джеан спросила одну из медсестер о моих шансах выжить. Бетси, сидевшая по другую сторону от меня, услышала это и сказала:

— Пожалуйста, не обсуждайте этот вопрос здесь, рядом с ним.

Мы с Джеан всегда были очень близки. Конечно, мы чувствовали себя полноправными членами нашей семьи, но то, что папа и мама выбрали нас, особым образом связывало меня с сестрой. Она всегда заботилась обо мне и сейчас, чувствуя себя беспомощной, ужасно страдала.

Джеан готова была разрыдаться.

— Мне нужно на время съездить домой, — сказала она.

В палате было достаточно родственников, чтобы дежурить около меня. Все согласились, что медсестрам будет даже легче справляться со своими обязанностями, если здесь станет на одного человека меньше.

Джеан собрала вещи и в тот же день поехала к себе в Делавар. Своим отъездом она как бы выразила чувство, которое начинали испытывать остальные члены семьи, — беспомощность. Невозможно спокойно видеть любимого человека в коматозном состоянии. Вы жаждете помочь, но не можете. Хотите, чтобы он открыл глаза, но они остаются закрытыми. Родственники подобных пациентов часто пытаются поднять им веки, как бы призывая проснуться. Разумеется, ничего не получается, и от этого им становится еще тяжелее. У находящихся в коме больных глазные яблоки утрачивают способность к согласованным движениям. Поднимите такому пациенту веки и увидите, что один глаз смотрит в одну сторону, а другой — в противоположную. Это невыносимое зрелище, и Холли несколько раз испытала сильное потрясение, попросив разрешения поднять мне веки и увидев мои перекошенные глаза.

После отъезда Джеан дела пошли еще хуже. Филлис стала проявлять типичное для родственников тяжелобольных недовольство врачами.

— Почему они ничего нам не объясняют? — возмущенно спрашивала она Бетси. — Уверена, будь здесь Эбен, он обязательно сказал бы нам, что происходит.

Но врачи делали все, что было в их силах, и Филлис это понимала. Просто она слишком переживала за меня.

Во вторник Холли позвонила доктору Джею Лоефлеру, с которым мы занимались стереотаксической радиохирургией в Женской больнице Бригэма в Бостоне. В то время Джей был главврачом отделения радиационной онкологии в Массачусетской больнице общего типа, и Холли подумала, что уж он-то сумеет объяснить ей мое состояние и перспективы.

Когда Холли рассказала о моем заболевании, Джей решил, что она неверно поняла какие-то вещи. Но после того, как Холли убедила его, что я действительно нахожусь в коме, вызванной редким случаем бактериального менингита с участием Е. coli, он стал обзванивать всех инфекционистов страны. Но они только разводили руками. Просмотрев всю медицинскую литературу вплоть до 1991 года, он не нашел ни единого случая заболевания менингитом Е. coli у взрослых, если только незадолго до этого они не подвергались операции на головном или спинном мозге. Начиная со вторника Джей звонил хотя бы раз в день Филлис или Бетси, узнавал о моем состоянии и, в свою очередь, рассказывал о результатах своих поисков. Ежедневно звонил и Стив Таттер, тоже наш друг и нейрохирург, давал советы и утешал моих сестер. В конце концов выяснилось, что за всю историю медицины мой случай был первым и исключительным. Внезапное заболевание менингитом, вызванным бактерией Е. coli, чрезвычайно редко встречается среди взрослых. Ежегодно им заболевает один из десяти миллионов. Любая разновидность грамотрицательного бактериального менингита — болезнь крайне тяжелая. Настолько тяжелая, что умирают почти 90 процентов заболевших, у которых, как и у меня, с самого начала проявляется стремительное угнетение функций центральной нервной системы. Тем немногим, кто выживает, всю оставшуюся жизнь требуется круглосуточный уход.

Официально мой случай получил статус № 1, что подразумевало, что объектом широкого медицинского исследования стал один-единственный пациент, потому что докторам просто не с кем было меня сравнить.

Начиная со среды Холли стала привозить Бонда после школы в больницу. Но в пятницу она задумалась, не приносят ли эти посещения больше вреда, чем пользы. В начале недели я время от времени вдруг начинал шевелиться, тело мое дико сотрясалось. Медсестра массировала мне голову и давала успокоительные средства, и я постепенно затихал. Десятилетнему мальчику тяжело было присутствовать при этом. Мало того что я больше не походил на его отца, став просто телом, так что уж говорить про зрелище, когда это тело начинало неестественно дергаться. День за днем я все больше превращался для сына в страшного и чуждого двойника любимого папы.

К концу недели неожиданные всплески моторики прекратились. Больше мне не требовалось седативных препаратов, так как эти движения — бессознательные, автоматические, порожденные частичным функционированием спинного мозга и нижних отделов головного мозга — практически сошли на нет.

Постоянно звонили родственники и друзья, спрашивали, не нужно ли посетить меня. К четвергу было решено, что им не стоит приходить. В моей палате и так было слишком шумно и суетливо. Медсестры уверяли, что моему мозгу необходим отдых — чем будет тише, тем лучше.

У тех, кто осведомлялся обо мне по телефону, заметно изменилась интонация. Она стала безнадежной. По временам Холли казалось, что она уже потеряла меня. В четверг в кабинет Майкла Салливана вошла его секретарь из епископальной церкви Святого Джона.

— Звонят из больницы, — сказала она. — Одна из медсестер, которые ухаживают за Эбеном, просит вас к телефону. Она говорит, что это очень срочно.

Майкл взял трубку.

— Приходите немедленно, — услышал он. — Эбен умирает.

Как пастор, Майкл не раз оказывался в такой ситуации. Священники не реже докторов видят смерть и горе родственников умершего. Тем не менее, услышав о моей близкой смерти, он испытал сильное потрясение и тут же позвонил жене Пейдж, чтобы она помолилась за меня и за него, прося Бога дать ему силы перенести эту утрату. Затем он сел в машину и под холодным ливнем, смаргивая слезы, чтобы различить дорогу, поехал в больницу.

Войдя в мою палату, он застал ее в том же виде, как в свой последний визит. У моей кровати сидела Филлис и держала меня за руку. Было ее дежурство. Моя грудь с помощью дыхательного аппарата поднималась и опускалась двенадцать раз в минуту. Медсестра тихо обходила аппаратуру, окружавшую кровать, и записывала показания.

Вошла еще одна сестра. Майкл спросил, не она ли звонила его помощнице.

— Нет, — ответила сестра. — Я провела здесь все утро, его состояние не ухудшилось с ночи. Не знаю, кто вам звонил.

К одиннадцати часам в палате собрались Холли, мама, Филлис и Бетси. Майкл предложил помолиться. Все, включая двух медсестер, взявшись за руки, образовали кольцо вокруг кровати, и Майкл начал горячо молиться за мое выздоровление.

— Господи, верни нам Эбена. Я знаю, Ты это можешь.

Мы так и не узнали, кто звонил Майклу. Но кто бы это ни был, он сделал доброе дело. Ибо молитвы, идущие ко мне из земного мира, который я покинул, наконец стали доходить.

Мое сознание становилось все шире, словно воспринимало всю Вселенную. Вам приходилось слушать музыку по радиоприемнику в сопровождении атмосферных шумов и потрескиваний? Вы привыкли к этому, считая, что иначе и быть не может. Но вот кто-то настроил приемник на нужную волну, и та же самая пьеса вдруг приобрела изумительно отчетливое и полное звучание. Вас поражает, как же вы раньше не замечали помех.

Такова приспособляемость человеческого организма. Мне не раз доводилось объяснять пациентам, что ощущение дискомфорта ослабнет, когда их мозг и весь организм привыкнут к новой ситуации. Если нечто происходит достаточно долго, то мозг привыкает игнорировать это или просто воспринимать как нормальное.

Но наше ограниченное земное сознание далеко от нормального, и первое подтверждение этому я получил, проникнув в самое сердце Средоточия. Отсутствие у меня памяти о земном прошлом не делало меня незначительным ничтожеством. Я осознавал и помнил, кем я был там. Я был гражданином Вселенной, потрясенным ее бесконечностью и сложностью и ведомым только любовью.

Каким-то сверхъестественным образом мои открытия за пределами физической жизни повторяли уроки, усвоенные мной годом раньше благодаря объединению со своей родной семьей. В конечном счете ни один человек не является сиротой. Все мы находимся в таком же положении, в каком был я. То есть у каждого из нас есть другая семья, создания, которые следят за нами и заботятся о нас, создания, о которых мы на время забыли, но которые, если мы им откроемся, всегда готовы направлять нас в нашей жизни на Земле. Нет человека, который был бы нелюбим. Каждого из нас глубоко знает и любит Создатель, неустанно пекущийся о нас. Это знание не должно и дальше оставаться тайной.

К пятнице, за полные четверо суток, в мой организм трижды вводились антибиотики, но он по-прежнему не проявлял положительной реакции. Отовсюду съехались наши родственники и друзья, а те, кто не смог приехать, устраивали общие молитвы в церквях своих приходов. Сестра моей жены Пегги и ее ближайшая подруга Сильвия приехали в пятницу днем. Холли встретила их, стараясь держаться бодро. Бетси и Филлис продолжали надеяться, но даже им с каждым часом все труднее было верить в благополучный исход. Бетси начала сомневаться в правильности своего запрета на негативные разговоры в палате.

— Как ты думаешь, если бы мы оказались на месте Эбена, он бы сделал это для нас? — спросила у нее в то утро Филлис после очередной бессонной ночи.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, стал бы он проводить с нами круглые сутки, ночуя в палате?

У Бетси нашелся замечательный и простой ответ в виде встречного вопроса:

— А ты могла бы в такой ситуации оставаться дома?

Сестры согласились, что, случись такое с ними, я сразу примчался бы на помощь, хотя меня трудно представить сидящим на одном месте на протяжении многих